Александер Андориль - Режиссер
Он немного подождал у двери, прислушиваясь. Тихонько постучал, еще подождал и постучал снова.
Затем сел на пол, прислонившись спиной к стене и глядя на пылинки, кружившиеся над дощатым полом в коридоре. Они мягко подпрыгивали в воздухе, попадая в луч света, тянувшийся из окна в комнате Нитти.
Он почесал комариный укус, нащупав небольшой бугорок на коже.
Раздался удар Энгельбректского колокола, а затем, словно из-под земли, прокатилось эхо.
Из комнаты матери послышался шорох. Кажется, она взяла с тумбочки стакан с водой и, сделав пару глотков, поставила его на место.
Ингмар встал, осторожно постучал в дверь и вошел в душную комнату.
— Что ты хотел, Малыш?
Я собирался помочь ей, думает Ингмар. Она ведь радовалась, когда я хотел поговорить с ней о красоте, о том, что нравится нам обоим, об опере, театре, искусстве.
— Я чувствую себя совершенно бессильным. Не знаю, что тебе сказать. Я понимаю твой страх, но надо жить дальше.
— Зачем надо жить? — спрашивает Юнас с прямолинейностью, которая удивляет его самого.
Пастор опускает взгляд.
Немного погодя на лице Юнаса появляется оживление, возможно, даже торжество.
— Пастор болен, не стоит нам сейчас рассуждать. Все равно от этого мало толку.
Воздух в Пятом павильоне тяжелый и теплый. Неспешными волнами он расходится по помещению от статичного жара прожекторов. Упираясь в высокие стены, он приносит с собой кисловатый медовый запах ковра, окутывающий молчащих людей вокруг съемочной площадки.
— Спасибо, — говорит Ингмар, вытирая капельки пота над верхней губой. — Отлично. Вы… Черт, да вы просто молодцы!
— Еще раз? — спрашивает Гуннар.
— Нет, и так все прекрасно.
На лицах актеров читается облегчение, они переглядываются почти удивленно.
Некоторые начинают хлопать в ладоши, Оланд открывает массивные двери павильона, и в помещение врывается прохладный воздух, а за ним и легкий свет, совсем непохожий на павильонное освещение.
Ингмар и Гуннар выходят на грузовой причал, стоят рядом в тусклом солнечном свете, глядя на полупрозрачные кроны осенних деревьев. Вдыхая всей грудью воздух, чувствуют, как прохлада растекается по лицу.
Ингмар косится на Гуннара, одетого в пасторское облачение. Тот слегка ослабляет желтый воротник.
Через всю пристань тянется глубокий след в деревянной обшивке, который оставила кулиса, волочившаяся на прицепе к машине.
Ингмар провожает глазами взгляд Гуннара, наблюдающего за стайкой овсянок, что словно осадок в стакане с водой взвихряются с желтых листьев под кленом.
* * *Облокотившись на дверной косяк, чтобы немного отдохнуть, Ингмар смотрит на церковные ограждения, на мощные подпорки кулис.
Словно для того, чтобы удержать на месте огромное стадо скота, думает он, перешагивая через кабели и мотки шнуров, перетянутые изолентой, хромая мимо коробки с катушками киноленты. Он медленно пробирается по опустевшему павильону, однако ногу под коленом пронзает такая боль, что он вынужден остановиться и сесть на стул возле курилки.
Задрав штанину, он понимает, что позабыл о протезе.
Он таращится на пластмассовую ногу, на гильзу, блестящие изгибы искусственной лодыжки.
Непостижимым образом руки привычно двигаются, ослабляя ремни, отстегивая протез и массируя культю.
Входит Макс с открытой бутылкой шампанского. Он подмигивает, отстегивает свою искусственную руку и наполняет ее вином. Ингмар смеется, подставляя пластмассовую ногу. Макс наливает туда вина, и они чокаются.
Ингмар сидит в темноте просторного хорового зала между Свеном и Стигом Флудином. Хмель все еще не покинул тело, он улыбается самому себе. Пленки с первыми съемками проявлены.
В светлом прямоугольнике со скругленными концами видно большое распятие, висящее на стене ризницы, бархатный сачок для сбора пожертвований, который опустошает чья-то рука, термос, который кто-то ставит на стол.
Пастор садится, кашляет, встает и подходит к окну.
— Что за ерунда со звуком? — шепчет Ингмар.
Он встает, щурясь на окошко, где установлен проектор.
— Погоди, — говорит Стиг, пытаясь удержать его.
Сев обратно, он видит, как служка протирает очки, и замирает, когда тот говорит с пастором об одиночестве.
— Звук такой, будто дело происходит не в ризнице, а в консервной банке, — говорит Ингмар, когда меняют катушку.
— Давай послушаем следующую.
— Готовы?
— Поторопитесь.
Снова на экране сачок, термос и пастор, который встает у окна. Палец передвигает монеты на столе, очки на фоне ноябрьского солнца.
— Звук просто ужасный, никуда не годится, — говорит Ингмар. — Придется записывать все по новой.
Стиг трет лицо руками и шепчет: «Черт, черт, черт!»
Все разговаривают вполголоса, обсуждая световую хлопушку.
Ингмар чувствует, как учащается пульс.
— Ну что? Все из-за нее?
— Не знаю, — отзывается Стиг.
— Пока не узнаешь, придется все отложить, — говорит Ингмар, повысив голос. — Не хочу никого обвинять, но это стоит чертову кучу денег — аренда павильона и зарплата.
— Пойду позвоню в техподдержку Госкино.
— Давай, Стиг, — говорит Ингмар, грызя ноготь большого пальца. — Позвони.
Он подмигивает ему. Темные взъерошенные волосы. Как хорошо, что я не стал злиться, думает Ингмар.
— Все уладится, — бормочет он, усаживаясь рядом со Свеном. — А картинка и освещение — все получилось прекрасно.
— Правда? — спрашивает Свен, широко улыбаясь. — Мне тоже понравилось.
— Сможешь повторить все в точности, когда будем переснимать это дерьмо?
— Думаю, да.
Ингмар чешет шею, пытаясь собраться с мыслями. Он стоит у режиссерского пульта, чувствуя, что готов опрокинуть его. И разбить в щепки. Накричать на кого-нибудь и выбежать прочь из павильона.
Он хватает сценарий, чтобы разорвать в клочья, и тут взгляд его падает на коробку шоколада «Дросте».
Целлофановая обертка обтягивает новую упаковку, мокрое поблескивание пластика на темной коробке.
Он понимает, что это Катанка села в машину, съездила куда-то, купила шоколад и оставила у него на столе.
— Ну что тут сказать, — бормочет он, перелистывая сценарий.
Опустившись на стул, он просматривает эпизоды, которые надо переснимать из-за испорченного звука. Помечает верно найденный тон, который хотелось бы воссоздать, ищет лакуны, которые можно бы было заполнить.
Мужчина в светло-сером костюме стоит возле звукооператорского пульта вместе со Стигом и Брианом.
Светло-рыжая капитанская бородка и очки в руке.
Ингмар наблюдает за ними, дожидаясь, пока они попрощаются и мужчина выйдет из павильона. Потом подходит и поднимает с пола пятиэревую монетку.
— Что он сказал?
Стиг так рад, что глаза его слегка увлажняются, когда он рассказывает, в чем состояла ошибка, которую они уже выяснили и исправили: хлопушка была неправильно собрана.
— Он так сказал?
— Да, он попробовал…
— И вы уверены, что все дело в этой дурацкой хлопушке?
— Госкино плохого инженера присылать не станет, — отвечает Стиг. — Понимаешь, если сам изобретатель говорит, что хлопушка испортила звук…
Они несколько мгновений молча смотрят друг на друга и улыбаются.
— Значит, можно приступать к съемкам? — спрашивает Ингмар.
— В любой момент.
В одиночестве сидя за столиком на веранде в столовой, Ингмар склонился к тарелке и ест вареную ветчину с яичницей и картошкой.
Оконная рама устало похлопывает в петлях. Там, где отошла белая краска, виднеется черное железо. Занавеска слабо подрагивает от сквозняка.
Он спускается взглядом по склону между деревьями. За окном так холодно, что свет превратился в стекло, повисшее рваными осколками над красным диким виноградом и кирпичом.
Он кладет вилку на стол, чувствуя запах сигаретного дыма. Под окнами веранды кто-то замолчал в разгар оживленной беседы, потоптался на гравии и громко рыгнул.
— У Ингмара на съемках вечно какие-то проблемы с аппаратурой, всегда одно и то же.
— Черт, я тоже это заметил, — говорит мужчина помоложе.
— А все потому, что ему обязательно надо во все соваться, понимаешь, а то без него не справимся: здорово, парни, клево у вас получается, но…
— Ага, только вы… Прекратите, ребята, — смеется третий. — После съемок сами будете хвастаться, что…
Те бурно выражают недовольство, усталый голос говорит что-то неразборчивое. Оконный крюк бьется о железную скобу. Последний окурок, описав дугу, приземляется на гравий.
В столовой вилка бряцает о тарелку, сливаясь с разноголосым дребезжанием других ножей и вилок.
