Анатолий Приставкин - Радиостанция«Тамара»
Я не хотел мешать, я потом!» И исчез. А я вдруг понял, что все не случайно: и присутствие Люси, и поведение Комарова, и этот разговор наедине. – Можно сказать, ты на наших глазах, у нас тут, в лаборатории, вырос. Кто же тебе поможет, если не мы.
– Чем помогут?
– Всем, – сразу сказала Люся. – И этим – тоже! – пополоскав в воздухе моим заявлением. – И добрым советом! Тем более что у нас все непросто, еще эта провокация с радистом! – Она почему-то снова оглянулась на дверь, хотя никто в нее уже не лез. – Ты честный парень, мы знаем, и не можешь относиться равнодушно к таким явлениям, которые вокруг нас происходят… Но в семье не без урода, и бывают люди двуличные, которые открыто, может, и не выступят, а за спиной будут злорадствовать, пересказывать всякую грязь и ложь… Понимаешь, о чем я говорю?
Я кивнул. Как не понять. Но черт меня дернул за язык:
– Про любовь… Это разве ложь?
У Люси даже лицо потемнело, так ее зацепил вопрос.
– Не просто ложь! – закричала она. – Это же ловушка для легковерных, для таких вот глупышей, как ты… Слюни распустите, а он читает по бумажке нужный текст, и даже, возможно, в нем скрытая шифровка той же организации под названием «Тамара», что ей делать, как шпионить! Да, да!
– Значит, и Тамары нет? – спросил я.
– Да нет же никакой Тамары! Это подпольная кличка, за ней кто угодно стоять может!
– А кто?
– Да кто угодно. Может, он даже рядом с тобой ходит, улыбается, ты ему веришь! А он-то и есть «Тамара»!
– А зачем же он тогда про любовь говорит? – упрямился я.
– Да чтобы ты слушал! Про любовь-то все хотят слушать, да еще так сладко поет…
Неужели ты не чувствуешь, что слушать-то ЭТОГО противно? Хотя вроде о любви! А на самом деле совсем о другом. Не знаешь, что так бывает?
– Не знаю, – сознался я. Но врал, потому что верил – можно зашифровать и подделать что угодно, только не чувство, особенно такое, как любовь.
Но я кивал, не поднимая головы. Знал, что Люся внимательно следит за моим лицом.
Я не хотел, чтобы она поняла, о чем могу думать.
– Вот у меня с Комаровым… Нет, у нас, – поправилась она, – будет к тебе просьба… – И сделала паузу. Повторила: – Просьба… Помочь… нам помочь…
Вдруг случайно увидишь, услышишь, словом, поймешь, что есть такие люди, которые нам мешают… Приди и расскажи. Об этом никто не узнает, зато мы примем меры.
Это будет лучше для всех. Ты поможешь избежать скандала, выявить негодяя, который пользуется нашим общим доверием. Нам надо быть всем вместе, – заключила Люся. – Мы должны друг другу помогать. И доверять. Вот ты сказал, что прогулял, но была веская причина, так мы тебе доверяем… Готовы помочь… Наша сила в помощи друг другу… Ты понял? – спросила в упор Люся.
Я опять кивнул. Понял: если стану стучать, мне простят прогул. И в этом, она правду сказала, их сила. Но сам виноват – подставился, теперь насядут. А если дать сейчас в рожу, пожалуй, и выгонят, может, и под суд отдадут. А кто меня защитит, кто поможет деньгами на хлеб…
– Ты все понял?
– Все понял.
Это единственное, что я мог сказать, пряча от Люси глаза.
– Я рада. – Она бодро улыбнулась мне теперь как своему. – Разговор, конечно, между нами, но ты подумай насчет той девицы, неплохо бы узнать, откуда она! Да нет, я зла ей не сделаю, просто на всякий случай…
– Я все понял, – как попка-попугай, повторил я. И меня отпустили.
Я нахожусь внутри «летающей крепости», будто в чреве кита, где стрингера – как ребра и куда при случае, как в сказке Ершова, без труда бы поместилась целая деревенька вместе с ее жителями. В гулком железном пространстве, изолированном от внешнего мира, я занимаюсь прозаическим делом: тарирую приборы под названием «термопары», ну понятно – измеряют они температурный режим работы моторов, когда самолет в воздухе, а кинокамера в это время фиксирует показания приборов.
Но пока машина на земле, она целиком принадлежит наземному персоналу: мотористам, радистам, механикам, прибористам, заправщикам и так далее, а я как раз тот самый приборист, сосланный сюда, на край аэродрома, все равно как в дальнюю сибирскую ссылку, подальше от лаборатории. Все потому, что старая, испуганная на всю жизнь Вобла, она же табельщица Зиночка, не простила мне «даму» – да старые девы такого никому не прощают! – и все-таки настучала о прогуле куда-то наверх. Комаров на всякий, как говорят, пожарный случай быстро приказал исчезнуть, не мозолить глаза начальству. «Уберите этого дамского угодника на недельку-другую, – приказал он, – авось за суетой и забудут! Кто там у нас на «американце» работает?
Тахтагулов? Вот и передайте его в помощь Тахтагулову, чтобы сидел в самолете и носа не высовывал, пока не позовут!»
С тем и отправили в ссылку на аэродром, в дальний его край.
«Американец» – одна из двух «летающих крепостей», которые в свое время, как объяснил Тахтагулов, наши боевые летчики захватили в войну с Японией на Дальнем Востоке и перегнали сюда. Посадили союзничков, по всей видимости, заблудившихся, на нашем дальневосточном аэродроме и расстреляли, не без того, весь его экипаж, а может, и не расстреляли, а заставили гнить на урановых рудниках, чтобы из их американских испорченных мозгов выветрилось не только капиталистическое прошлое, но даже их собственные имена. Теперь по образу и подобию «крепости» наклепали еще своих двенадцать таких машин! Копии, на первый взгляд (и на второй, и на третий), не отличишь! Но вот загвоздочка какая вышла – у наших машин и у ихних моторы не ровня: мы на своих через сто часов работы меняем, а ихний – летает. Мы опять меняем, а ихний опять все летает. Стыдно сказать, без смены. В чем дело – без поллитры не разберешь. Отчего они гады такие и что в них особого, секретно американского, что не хотят они скверно работать? Вот и летаем, и смотрим, и сравниваем, и разводим руками! А летает для контроля мой нынешний начальник Тахтагулов, самолет поднимает в воздух командир корабля знаменитый Кошкин, а вокруг все конструкторы, генералы, представители фирм и заводов. Я же вместе с остальной обслугой провожаю и встречаю машину на земле и, стоя под леденящим мартовским ветром, вижу, как со стремянки сходит Тахтагулов в меховой куртке, в шлемофоне и унтах, ему полагается спецодежда, и показывает издалека большой палец. Это означает, что полет прошел как надо и приборчики, проверенные мной, фурыкали (наше лабораторное словцо!), да и сама машинка, которая «крепость» Б-29, тоже фурыкала; механики, обслуживающие наших «парадников», завидуют нам черной завистью.
В преддверии парада они малюют на своих «тушках» (от слова «туша» или от слова «ТУ», не поймешь) цифры, добавляя к старым номерам от единицы до двенадцати впереди еще тысячу, так что первый становится тысяча первым, а двенадцатый – тысяча двенадцатым.
Я спросил однажды Тахтагулова, к чему такая цифирь, если все на аэродроме знают, сколько у нас таких машин.
– Чтобы другие не знали, – ответил он на ходу.
– Кто – другие?
– Ну, дипломаты там… Они же в бинокли смотрят!
– Но там на параде и наши будут смотреть?
– Ну, нашим и так понятно.
– А не нашим… Непонятно?
– Им тоже понятно. – Тахтагулов кивнул издалека мотористу, стоящему на стремянке и выводящему на борту последний из нулей. И добавил: – Но мы думаем, что им непонятно… Понятно? – И в шутку окунул палец в черную краску – нитролак, мазнул меня по носу. Это значит, чтобы я не совал свой нос куда не надо, а сидел бы в «американце» и не высовывался. Сам же он передает мне кассетку для проявки и последующей расшифровки в лаборатории и спешит в бытовку, чтобы принять свою норму спирта после удачного полета. Это как бы полагается.
Есть у моего «американца» еще одна особенность, которая хранится в строжайшей тайне, правда, ее знают тут все: это его необыкновенная вооруженность. Знатоки утверждают, что у него практически нет «мертвой зоны», то есть места, откуда бы мог подойти неприятель и безнаказанно обстрелять во время воздушного боя.
Пушечки, а их много, расставлены так, что достанут любого противника, хотя управление ведется всего одним стрелком из одного места. Но вот незадача: тот самый пультик, которым пушечки-то управляются, был уничтожен экипажем до того, как их пленили и тоже уничтожили. А без пультика и пушки не те, и сама «крепость».
Какая же она, к черту, «крепость», если стрелять не может!
Никто не видел в глаза этого пультика, судя по всему, мелочишка при такой махине, и сверху было решили: да хрен с ним, авось и так пальнем. Но не пальнули.
Система у этих янки построена так, что на глупость двойной глупостью отвечает: то заклинит стволы так, что не сдвинешь, а то пустит их вращать, как карусель.
Начальство в телефон дует: ну, что у вас там, неужто без этого глупого пультика запустить нельзя? Нельзя. Ну так придумайте! Но думать-то не наше дело. Пушечки не стреляют? А вы, знаете ли, посадите на каждую по стрелку! Это сколько же их надо? А сколько надо, столько и посадите, что у нас, стрелков не хватает? Так-то так, но загрузка самолета, расчетный бомбовый вес и прочее, и прочее… Да что вы, в самом деле! Вес, вес, у нас сколько надо, столько веса и поднимет… Эк, махина, сюда дивизию стрелков, и еще место останется! В общем, действуйте, а эту хреновину… Ну, как ее… пультик ваш, мы прикажем, и сделают. Нет таких «крепостей», которых бы не брали большевики… Вот именно.
