Делмор Шварц - Мужская сила. Рассказы американских писателей
К сожалению, все не так-то просто. Элинор вечно — прибегая к их фразеологии — соперничает с ним. Когда я сержусь на Элинор, а такое случается, мне претит ее несправедливость. Язык у нее острый как бритва, и Сэм далеко не часто находит у Элинор безоговорочную поддержку, а она ему нужна больше всего: он строго судит себя и ее поддержка служила бы противовесом. Подобно тем — а их немало, — кто поднимает этот вопрос на теоретическую высоту, Элинор говорит, что не хотела бы быть женщиной. Сэм разочаровался в жизни, но и Элинор, она тоже разочаровалась. Элинор думает, что Сэм помешал ей развить свои задатки и реализовать таланты. Сэм, в свою очередь, думает, что ему помешала Элинор. Я считаю ее несправедливой оттого, что в отличие от Сэма она не готова признать свою вину.
Сэм, конечно же, мог бы рассказать об Элинор и сам. Просто у него к ней несколько иное отношение. Как и большинство людей, проживших десять лет в браке, Элинор он представляет смутно. На вчерашнем сборище он встретил человек пять, прежде ему незнакомых, завязал оживленный разговор с каждым из них, при этом понимал, какое впечатление произведут его слова, какой вызовут отклик, чем эти люди живут, а они понимали, чем живет он. Элинор тем не менее вошла в его плоть и кровь. Конкретного облика она не имеет: Элинор для Сэма по большей части «она», и он старается все от нее утаить. Оттого ему с ней не по себе. Хорошего тут мало. Пусть это и неизбежно, но мне всегда жаль, если любовь переплавляется в смазь из привязанности, скуки, бывает, и сочувствия, но ничего лучшего от мужчины и женщины, долго живущих вместе, ожидать не приходится. Часто дело обстоит куда хуже — любовь оборачивается ненавистью.
Сейчас они завтракают, Элинор обсуждает вчерашнее сборище. Делает вид, что приревновала Сэма к девчонке в вечернем платье с откровенным вырезом, и, между прочим, особо притворяться ей не нужно. Сэм — а он поднабрался — нависал над девчонкой, явно вожделея ее. Тем не менее сегодня утром, когда Элинор завела разговор о девчонке, Сэм изображает недоумение.
— О какой еще девчонке ты говоришь? — спрашивает он во второй раз.
— Сам знаешь о какой, о той самой, об истеричке, — говорит Элинор, — той, что совала тебе под нос свои буфера. — Элинор знает, как воздействовать на Сэма в нужном направлении. — Новой девчонке Чарльза.
— Откуда мне знать, — буркает Сэм. — Чарльз за весь вечер ни разу к ней не подошел.
Элинор намазывает тост джемом и с явным удовольствием вонзает в него зубы.
— У них, по-видимому, все всерьез. Чарльз очень забавно высказался на этот счет. Он пришел к выводу, так он сказал, что великие любовные романы случались между истеричками и флегматиками.
— Чарльз терпеть не может женщин, — вставляет Сэм: его голыми руками не возьмешь. — Не знаю, заметила ли ты: что бы Чарльз ни говорил о женщинах — это для него разрядка, так он избывает агрессивность.
У Сэма есть все основания не любить Чарльза. Какому женатому мужчине средних лет — исключительные личности не в счет — нравится друг, то и дело меняющий женщин?
— Во всяком случае, Чарльз свою агрессивность избывает, — замечает Элинор.
— У него, можно сказать, классический случай комплекса Дон Жуана. Ты заметила, все его дамы — мазохистки?
— Я знаю одного-двух мазохистов и среди мужчин.
Сэм отхлебывает кофе.
— С чего ты взяла, что та девчонка — истеричка?
Элинор пожимает плечами:
— Она — актриса. И потом я поняла, она из тех, кто раззадорить раззадорит, но дать не даст.
— Не следует делать поспешных выводов, — наставляет ее Сэм. — У меня сложилось впечатление, что у нее навязчивое состояние. Не забывай: надо уметь отличить факторы защиты от внешних конфликтов от затяжного внутриличностного конфликта.
Должен признаться, их разговор мне скучен. Но это типичный образчик их разговоров. В оправдание Сэма мне нечего сказать: он всегда злоупотреблял терминами.
Я нередко поражался тому, как мы рвемся выставить на всеобщее обозрение свои тайны, мало, по общим меркам, привлекательные. Мы можем объяснить, почему ненавидим родителей, нам по душе пороки, которым мы предаемся. Мы полны решимости стать выше, чем мы есть, и тем гордимся. Нет такого мерзостного побуждения, в котором мы не были бы готовы поковыряться. Но стоит кому-то заметить, что мы не умеем держать нож-вилку, и мы закатываем такой скандал, что чертям тошно. Сэм соглашается со всем, что можно было бы о нем сказать, разумеется, если обвинение достаточно веское, — он первый подтвердит: да, он спит и видит, как бы убить жену. Но попробуйте сказать Сэму, что он робеет перед официантами или намекнуть Элинор, что она зуда, и они взовьются.
Сэм и сам это замечает. Временами он ловит себя на том, что злоупотребляет терминами, и очень этим недоволен. Тем не менее изменить свои привычки он не в силах.
И вот пример: сейчас он сидит в кресле, мысли его вертятся вокруг завтрака, Элинор тем временем моет посуду. Обеих дочерей нет дома, на субботу-воскресенье они поехали навестить бабушку. Сэм их поездку одобрил. Он предвкушал, как они с Элинор поживут на свободе. Последние несколько недель от дочерей не было житья — они задергали его и Элинор. А вот нет их, и ему их недостает, недостает даже их гвалта. Для Сэма, однако, неприемлема мысль, что многие не довольны настоящим и либо переводят время, мечтая о прошлом, либо стремятся приблизить будущее. Сэм вынужден называть это «двойственным отношением к системе ценностей». Тем не менее он даже решился узнать у своего психоаналитика доктора Сергиуса не характеризует ли его самого прежде всего именно двойственное отношение к системе ценностей, и Сергиус, чья голова — лысый череп и очки в роговой оправе — видится мне четко, словно вычеканенная на монете, ответил на свой немецкий манер: «Любезный мистер Словода, я вам уже говорил, что был бы в высшей степени счастлив, если бы вы прекратили читать учебные пособия по психоанализу».
После такого афронта Сэм передергивается — а что ему остается? Сергиус прав, и еще как прав, говорит он себе, он именно такой тщеславный дурень, который сыплет учеными словесами, когда можно было бы обойтись и самыми простыми.
2Сэм сидит в кресле, в гостиную тем временем просачивается свет серого зимнего утра, за окном падает снег. Сэм в комнате один, он сидит на современной работы кресле, разглядывает комнату, решенную в серых, зеленых, бежевых тонах. Элинор, до того как они поженились, была художницей, и гостиную обставила она. Комната очень приятная, Сэму тем не менее — и в этом он не одинок, многие мужья испытывают те же чувства — она не нравится, не нравятся ему ни репродукции современных художников на стенах, ни хлипкий журнальный столик — ни дать ни взять паук на проволочных ножках, упирающихся в соломенную циновку. В углу бегемотом громоздится любимая потеха детей комбайн — глаза бы на него не глядели — телевизор-радио-патефон с омерзительной слепой мордой кинескопа.
Элинор подложила воскресную газету Сэму под локоть. Сэм намеревается вот-вот засесть за работу. Уже год, как он отводит день-два в месяц под размышления, готовит наброски к роману, который надеется когда-нибудь написать. Вчера вечером он сказал себе: завтра засяду за работу. Но к утру он как-то расхолодился. Он устал, пал духом. Похоже, комиксы истощили его воображение.
Сэм читает газету так, словно чистит гигантский банан. Он отдирает одну газетную страницу за другой, швыряет на соломенную циновку, и вот уже от газеты остается лишь специальный воскресный отдел. Сэм проглядывает его, он раздражен, не находит себе места. Выдержанная в высоком стиле биография политического деятеля тянется вплоть до огромного кроссворда на обратной стороне полосы. Рассказ о живописном уголке города теряется среди статистических данных, призывов бороться с подростковой преступностью и упирается в фотографии, иллюстрирующие новый стиль жизни — ориентиром должна служить архитектура пустыни. Сэм смотрит на черно-белую фотографию: стена в проемах окон, юкка, раскинувшаяся у пруда.
Имеется тут и статья о некоем рабочем. Описывается его жена, семья, квартира, заработная плата и бюджет. Описывается, что рабочий ежедневно ест на ужин, как он проводит вечера. Статья доказывает: типичному американскому рабочему приходится экономить каждый цент, при всем при том никаких оснований для беспокойства у него нет. Свою жизнь он не променяет ни на какую другую.
Сэм возмущен. Год назад он написал статью на эту тему — хотел подзаработать. Тонко — во всяком случае, так он считает — провел мысль, что жизнь среднего рабочего отягощена беспокойством. Как и следовало ожидать, статью отклонили.
Сэм отшвыривает воскресный отдел. Такие приступы гнева у него нередки. Помимо воли Сэма приводят в ярость редакторская нечестность и невозмутимая, безоблачная картина мира, которая дается в подобных статьях. До чего ж он взбешен, и — взбешен и беспомощен. «Наши поступки, а не наши чувства — вот что творит историю», — думает Сэм, криво усмехаясь. У себя в гостиной он горазд сражаться с ветряными мельницами гигантского, мощного, лицемерного общества; в будни он торчит в редакторской кабинке, в поте лица строчит тексты о космических кораблях, убийствах, женщинах с золотыми волосами и роскошным бюстом, мужчинах, то и дело пускающих в ход кулаки и изрекающих патриотические лозунги.
