Дина Ратнер - Бабочка на асфальте
Таких убеждённых иудеев, как эта семья, среди приехавших из России немного, особенно в нашем пролетарском районе Неве-Яков. Приехала тут одна мамаша и прямо с порога спрашивает: «Где тут церква?» Здесь в церкви кучкуются русские, а в Москве у Александра Меня — евреи. Сидели мы, «ихудим», в комнате-библиотеке отца Александра и слушали его проповеди. Хорошо говорил батюшка — завораживал, не то, что непонятно о чём бормочущие старики в синагоге. Я несколько раз заходил в большую синагогу на улице Архипова, подолгу вслушивался, пытаясь разобраться что к чему, ничего не понимал и уходил. Слова отца Александра о том, что «Евангелие в качестве религии духа, в отличие от механического свода повелений и запретов иудаизма, обращено к свободной воле, сердцу человека», я мог бы сейчас опровергнуть. О каком механическом своде законов может идти речь, если евреи первыми познали Единого. Именно о господстве духа говорили ветхозаветные пророки: «На сердце должно быть учение Господа». Указать бы мне ещё тогда батюшке на противоречивость его толкований. С одной стороны писал в своих книгах об иудаизме как о формальном законе, с другой — как о Библейском откровении. И вообще часто противоречил себе, иногда говорил, что Тора, или как он её называл, Ветхий Завет, мало внимания уделяет обрядовой стороне религии ибо «чистота, правда и милосердие — лучшие дары Господу», а иногда, наоборот, именно христианству ставил в заслугу отмену формальных запретов и обращение к свободной воле. При этом вспоминал еврейского пророка Йехэзкэйля, который возвестил свободу воли задолго до христианства.
С течением времени, внимательно прочитав и сравнив Ветхий и Новый завет, я сказал о. Александру: «И всё таки, я иудей. Вместо Христа, посредника между Богом и человеком, я поместил бы Разум, Слово. Мир творился по Слову Предвечного» Какая — то особенная теплота появилась в чёрных с поволокой глазах батюшки. «Это долгий разговор, — сказал он, — поговорим через неделю, лучше дней через десять».
Через десять дней Александра Меня не стало. Его убили сзади, топором по голове, когда он рано утром шёл на станцию по летнему лесу. На той самой тропинке, где его городские прихожане радовались солнцу, чистому деревенскому воздуху и пению птиц.
Наше долгое знакомство продолжается мысленным диалогом, у меня в столе лежат листы с записанными вопросами несостоявшегося разговора. Я вспоминаю батюшку, как он не в силах усидеть на месте, ходит по комнате, в нетерпении потирая руки.
Его еврейский темперамент всякий раз брал верх над христианской проповедью смирения и непротивления. Так он учил своих прихожан не мириться со злом; «убить негодяя — это не убийство». …Как сейчас вижу — двор маленькой деревянной церкви, приход батюшки, забит народом и чей то голос: «Проходите, проходите быстрей, двигайтесь, дайте другим подойти к гробу». Не могу сдвинуться с места. Смотрю на белую, неподвижную руку, которую целуют прихожане. Я должен сделать то же самое, но не могу дотронуться до мёртвого. Людей вокруг становится всё больше, сейчас меня оттеснят от гроба, делаю над собой усилие, нагибаюсь, касаюсь губами руки и слышу свой крик — рука оказалась тёплая… Любовь скорбящих вдохнула в неё жизнь.
Мне помогли устоять на ногах, отвели к ограде, усадили на скамейку. Придя в себя я увидел среди потерянных в горе людей рыскающие глаза кэгэбешников.
Потом мы пили чай, все вместе, но без него. Оказалось, вечером, накануне убийства, у многих из нас было чувство беспокойства, ужаса, предчувствия беды.
Наташа, безмолвная жена батюшки, как всегда, ставит на стол тарелки с пирогами, кренделями. Как он, со своим искромётным темпераментом, уживался с этой тихой рабой Божьей? Оказывается, отец Александр ещё нашёл в себе силы подняться, подойти к дому и постучать в окно террасы. У Наташи плохое зрение, она не узнала мужа и не открыла дверь. Из дому он уходил в белом костюме, она же увидела за стеклом какого то качающегося бомжа в чёрном — он был залит кровью. И только когда упал, вышла.
Я пил горячий чай и видел перед собой о. Александра, каким он был в нашу первую встречу: быстрый, остроумный, с гипнотическим взглядом чёрных смеющихся глаз. В его присутствии, казалось, всё возможно; возьмёшь в руки скрипку — заиграешь, откроешь рот — запоёшь. Говорят, еврей, если даже крестится, всё равно остаётся евреем. Будучи в курсе всех наших дел, батюшка устраивал на работу, выдавал замуж одиноких женщин, сводил юные пары. Если молодые оказывались нерадивыми по части ведения хозяйства, ездил к ним домой показать, как можно быстро приготовить обед и убрать квартиру. Мне пенял, что не ухаживаю за своим ослом, телом значит, на котором ездит дух. Я, и в самом деле, бегал тогда, как наперегонки — утром спешил на работу, с работы домой, где меня ждал сын с невыученными уроками, а ночью усаживался за книги. Со смертью Александра Меня наш братский союз быстро распался, никому ни до кого, оказалось, нет дела.
«Мяу-у», — отвлекла Давида Иосифовича от воспоминаний трёхцветная рыже-бело-чёрная кошка под окном. Она прибилась к дому ещё котёнком, когда невозможно было различить кошка это или кот. Маленькая, неуклюжая, она бегала за всеми по веранде, хватая за пятки. А то залезет в картонный ящик и выглядывает оттуда. Смотрит на тебя перепачканная сметаной мордочка — просит внимания.
Потеряв надежду на чьё-либо участие, котёнок принимался занимать себя сам; перевернувшись на спину, засовывал заднюю лапу в рот, или норовил ухватить шевелящийся кончик своего хвоста.
Кошка вскарабкалась на решётку окна и требовательно замяукала, что означало:
«Дай пожрать». Давид встал, упираясь в подлокотники кресла, утром он чувствовал себя лучше, но резких движений боялся делать. Гостья в нетерпении заметалась, сейчас откроется холодильник, и ей что-нибудь перепадёт. Увидев зависший над головой сыр, благодарное животное тычется головой в руку хозяина, что означает всяческую расположенность. Затем, прикусив зубами сыр, кошка спрыгнула с подоконника, и тут же послышалось её довольное урчание. Раньше наведывалась целая стая — серые, чёрные, рыжие, бурые. Грязные, настырные коты с наглыми квадратными мордами тут же на веранде совокуплялись и орали дикими голосами.
Тот, которому удавалось схватить брошенный кусок, угрожающе шипел и скалился на других. Интересно, как кошки общаются? Не могла же та, которой я первой дал колбасу, рассказать всем, что здесь кормят. Наверное, по запаху — от неё вкусно пахло. В конце концов соседи с верхнего этажа, не выдержав злобной кошачьей возни, прекратили это безобразие — запретили устраивать общественную столовую помойных котов. Тогда Давид Иосифович приладил за окном кормушку для воробьёв.
Казалось бы безобидные птички остервенело до крови дрались. Самый агрессивный воробей после потасовки оказывался один посреди рассыпанных крошек. Остальные в отдалении ждали, пока он, насытившись, отлетит. Всё как у людей, тот же воинствующий клик и право сильного. Сняв кормушку, Давид прекратил разбой, да и надоело убирать кучи помёта. Воробьи ещё долго прилетали, рассаживались по прутьям железной ограды, вопросительно глядя на бывшего кормильца то одним глазом, то другим.
Однажды старик задремал в своём кресле у окна, очнувшись, увидел перед собой длинноволосого мальчика в кипе. «Ага, кудри не обрезаны, значит трёх лет ещё нет» — решил он и протянул конфетку. Малыш взял и начал её тщательно обследовать. Только когда нашёл на фантике знак «кошер»*, развернул и сунул в рот, ещё и ладошкой прихлопнул; для верности, чтобы не выпала. На следующий день под окном стояли двое детей, потом трое, через неделю стали приходить гурьбой — тащили за собой маленьких братиков, сестричек. Стояли молча, протянув старику ладошку, и тот вкладывал в каждую по две конфетки. Случалось, кто-нибудь просил ещё для оставленных дома совсем уж маленьких детей, которые ещё не ходят, и старик с радостью добавлял. Как-то было недосуг, и он не стал отсчитывать конфеты каждому, а протянул весь пакет. Дети ушли, но вскоре послышался визг, рёв, тут же вернулись и отдали пакет: «На, ты раздели». Давид Иосифович понял: без суда не обойтись.
Детишки подросли и перестали приходить. Из всех бывших посетителей осталась одна рыже-бело-чёрная кошка. «Мя-я-у», — поднимает она глаза на старика.
«Мя-я-у», — отвечает он ей в той же тональности и кладёт на оконную решётку котлету. Кошка сбивает её лапой и неторопливо ест. Другое дело, если бы перепал кусок сырой рыбы, тут уж она не может сдержать инстинкт хищника — дрожит от нетерпения, рычит, рвёт зубами. Самое большое страдание, когда кусок такой большой, что его невозможно одолеть. Тогда кошка сидит над ним, мается, оглядывается по сторонам — не утащил бы кто. Рабинович, что называется, вырастил её. Год назад неприглядная чёрно-коричневая кошка «Мегера» окотилась недалеко в кустах. Мрачная с пронзительно-утробным криком она всё время требовала еды.
