Педро Альмодовар - Патти Дифуса и другие тексты
Из всех возможностей я (вечная любительница новых ощущений) в итоге избираю самую разумную: снять ботинки и разом перекрыть кран с воспоминаниями. Однако принять решение недостаточно: не так-то просто быть разумной. Я пытаюсь стянуть с себя ботинки, но кожа очень жесткая, ничего не получается.
Я обувала их всего однажды, в Нью-Йорке, как только купила. Той ночью в отеле мне тоже не удавалось от них избавиться. Стягивать с меня ботинки пришлось Ему. Он долго возился, но справился. Прошу прощения у феминисток, но мужчины не всегда совсем уж бесполезны. Да, но теперь-то Его здесь нет, помощи ждать неоткуда, и если я не возьмусь за дело всерьез, мне придется спать в ботинках. Возможно, с Мадонной было то же самое, и бедняжка стояла голяком у окна, пытаясь привлечь чье-нибудь внимание, чтобы ей помогли разуться.
Возникает искушение позвонить кому-нибудь из друзей и позвать на помощь, но как-то неудобно.
Я выхожу на улицу купить сигарет и выпить кофе. Мне нравится завтракать и читать газеты в баре — это единственное известное мне противоядие от реальности. Что хорошо и в то же время плохо на улице — это постоянные встречи. Я живу в центре, в одном из так называемых небезопасных районов. (Меня это не касается, моя небезопасность вызвана одиночеством и подавленностью, проститутки и наркоманы тут совершенно ни при чем.)
Мне навстречу попадается мужичонка с бездумным, остекленевшим взглядом; если его раздеть, то одежда останется стоять на асфальте — благодаря застарелым напластованиям дерьма.
— Дай сто песет на автобус…
Мой взгляд делает дальнейшие объяснения излишними. Мужичонка награждает меня ласковой и раболепной улыбкой, на которую способны лишь оранжевые исполнители «Харе Кришна» да бедные наркушники, утратившие человеческий облик.
— Я дам тебе тысячу, если поможешь мне снять ботинки, — делаю я встречное предложение.
Единственное преимущество наркомана состоит в том, что он ничему не удивляется.
Я сажусь на ступеньки крыльца рядом со сломанным банкоматом. Любой, кто меня увидит, составит обо мне не лучшее мнение.
— А ты можешь сначала дать деньги? Подожди меня здесь, я сразу же вернусь.
— И не мечтай. Снимешь с меня ботинки — получишь обещанное.
Он хватает меня за ногу и тянет изо всех сил. Жизнь покидает его по капле. Но ботинок не покидает мою ногу. Он пробует еще раз. Он потеет, его пот заливает ботинок, но у кожи нет сердца, и она не знает жалости.
Я не могу этого вынести: — Хватит, держи.
Я расплачиваюсь. Боюсь, что сейчас в Мадриде не найдется человека несчастнее меня.
Я думаю обо всем, что мне не нравится, и возлагаю на это вину за мое отчаяние. Я думаю о Руппере и Раппеле и прихожу к хитроумному выводу, что, если лучший мир существует, ни Раппеля, ни Руппера там не окажется. Я обвиняю во всем Народную партию, Хулио Ангиту [93], Санчеса Араго [94], братьев Гера, Папу Римского, Арсальюса [95], Летисию Сабатер [96], желтую прессу, всех юмористов, которые выступают по телевизору (кроме Хилы [97]), само телевидение, перечисляю все каналы. По странной ассоциации телевидение заставляет меня припомнить всех политиков, а политики (их лицемерие) бумерангом возвращают мое внимание к большинству дикторов и ведущих телепередач. Я мечусь внутри этого порочного круга, когда ко мне подходит совсем молодой паренек, почти ребенок, — под мышкой у него стопка книжек, напечатанных и переплетенных кустарным способом.
— Купите у меня книгу рассказов, — доносится до меня его просьба.
Я настолько недовольна последним десятилетием, что беру одну книжку и просматриваю ее. Я замечаю, что это ксерокс с рукописи. Мне все равно. Я могла бы сказать ему что угодно, в итоге я задаю вопрос:
— Сколько тебе лет?
В моем личном рейтинге этот вопрос — один из двух самых дурацких, какие я только сформулировала за всю мою разностороннюю и бурную жизнь. Хорошо хоть, что я об этом знаю. Как ни странно, печаль моя понемногу улетучивается, уступая место приятному ощущению комичности происходящего. А комическое помогает собраться с мыслями.
— Пятнадцать, — отвечает Парень. Он имеет в виду свой возраст, измеряемый в количестве лет. И тут вдруг меня охватывает неожиданный интерес к этим книгам.
— Кто автор — ты?
— Да… в общем-то, я также издатель, редактор, распространитель и продавец, — произносит он устало.
— И все это, еще не получив удостоверения личности! А кто ты еще — торговец наркотиками?
Я замечаю, что в другой руке у него брошюрки о вреде наркотиков. Забавный способ приобщиться к отраве.
— Только когда не остается другого выхода, — отвечает он на мой последний вопрос.
— Должен же у тебя быть какой-нибудь недостаток. Никто тебе не сообщил, что эта лошадка везет на себе смерть и что смерть вредна как для тех, кто ее продает, так и для тех, кто покупает?
Подобных благоглупостей я никому не рискнула бы пересказывать, но этот паренек был почти ребенок, и я не удержалась и попыталась его спасти, хоть и с помощью общих мест. Мальчик не стал долго подбирать ответ. Казалось, он привык к таким диалогам. По правде говоря, от него веяло благодатью, таков уж он был.
— На этой площади много людей, потерявших надежду, — объяснил он. — На всякий случай лошадку надо чем-то нагрузить.
Аргумент не из худших, но ведь и у меня кое-что припасено.
— Это не единственная площадь в Мадриде, — настаивала я.
Я взяла из его рук одну брошюрку.
— Я помогаю и сестрам из Ордена милосердия. Мы с ними коллеги. Я раздаю рекламу странноприимных домов и книжки о бесплатном лечении от зависимости.
Не важно, врал он или нет, этот парнишка заслуживал полноценного ресторанного завтрака.
Кофе с молоком, чуррос и яичница не смогли развеять чары. Я рассказываю, что я тоже писательница, что мне жмут ботинки и что я куплю его книгу, если он поможет мне от них избавиться. Он отвечает, что с удовольствием снимет с меня ботинки, если я пообещаю прочесть его книгу, и что книгу он мне дарит. Я отвечаю, что покамест могу пообещать только выслушать его.
Чем я и занимаюсь на протяжении двух или трех часов.
— «Когда мои родители поженились, мы все трое были детьми. Отцу было шестнадцать лет, матери — пятнадцать, а мне — два».
Даже Билли Холидей [98] не рассказала бы об этом лучше.
И так до конца, пока не взошло солнце и я не позабыла о своей депрессии.
Получается, бедная Летисия Сабатер ни в чем не виновата. И Руппер с Раппелем тоже. Как мы иногда несправедливы со знаменитостями!
16. Я и мой клон однажды ночью, полной неуверенности
Я готова послать все к чертовой матери. Дни уходят, и мой автор вместе с ними. Как сказала бы Чавела Варгас [99], дон Педро де Альмодовар меня покинул, он бросил меня ради другой женщины, ради КИКИ [100].
Я не могу перенести этой зависимости! Ох, если бы по крайней мере мой создатель не дал мне столько мозгов, если бы я могла утешиться, например поливая грядки или глядя в телевизор, однако, к несчастью, я любопытна и ненасытна. Вот мое естество. А собственной жизнью я, в отличие от смазливой героини из «Бегущего по лезвию бритвы», не располагаю.
Я одеваюсь и крашусь, готовлюсь искать Педро по всему Мадриду. Откровенно говоря, на поиски простого и при этом сногсшибательного облачения потребовалось времени больше, чем я предполагала. (Мне, естественно, нужно все сразу. А так не бывает. Как можно требовать уравновешенности от избыточности? Такой уж я человек.)
Несмотря на однозначный запрет моего создателя, я прихожу туда, где он снимает кино, — на угол площади Бельяс-Артес, к одному из его любимых домов, где долгое время ютился в каморке несравненный Антонио Лопес [101]. (Его Тотальная Выставка открыта вашим восторженным взорам в Музее королевы Софии [102].)
К одному из фонарей на улице Алькала — словно к хребтине самого Мадрида — пришпилен предвыборный плакат Фелипе Гонсалеса. Этот снимок претерпел столько манипуляций, что Фелипе утратил свой натуральный оттенок смуглой оливки и стал похож на какого-то русского деятеля, с раскосыми глазами и с улыбкой мандарина. Я бы предпочла, чтобы Гонсалес походил на Эдварда Дж. Робинсона [103], — в нем есть известное очарование (особенно когда сам он похож на своего старшего сына Пабло).
Я ищу своего автора посреди кипучей деятельности механизмов и людей. Различаю его вдали: он дает важнейшие наставления Виктории Абриль [104]. Эти двое настолько погружены в процесс, что со стороны кажется, они только что обнаружили способ уладить конфликт в Югославии. Виктория одета так, что одновременно напоминает солдата информационной войны и рудокопа будущего. Она похожа на мальчика, но, когда подойдешь поближе и услышишь ее голос, на память приходит Трини Алонсо, «Голос из Пещеры» [105].
