Ирен Немировски - Давид Гольдер
— Сегодня настал черед Джойс наслаждаться жизнью… Странно, что меня это не только бесит, но и утешает… У тебя другие чувства?
— Совсем другие.
— Так я и думал, — прошептал Ойос.
Глория поняла, что он улыбается, и резко сменила тему.
— Есть одна вещь, которая очень меня беспокоит… Ты часто спрашивал, какой диагноз поставил Гедалия…
— Я хотел быть в курсе.
— Грудная жаба. Давид может умереть в любую минуту.
— Он знает?
Нет. Я… устроила все так, чтобы Гедалия промолчал. Он считал, что Давиду следует отойти от дел… Но как бы мы стали жить? Он ничего для меня не отложил — ни единого су. Но я не предполагала, что ему понадобится уехать так скоро. Сегодня вечером он был похож на живого мертвеца. И теперь я не знаю, что делать…
На лице Ойоса отразилось раздражение. Он прищелкнул пальцами:
— Почему ты так поступил?
— Да потому, что думала о тебе! — вскинулась Глория. — И мне показалось, что это единственно правильное решение. Во что превратится твоя жизнь в тот день, когда Давид перестанет делать деньги? Думаю, мне не нужно напоминать, на что я трачу?..
Ойос рассмеялся.
— Не хочу дожить до дня, когда ничего не буду стоить женщинам. Мне нравится гнусная привилегия быть старинным другом сердца.
Она нетерпеливо передернула плечами.
— Довольно! Хватит! Ты разве не видишь, как я нервничаю! Но как же мне поступить? Что, если я скажу ему правду и он все бросит? Не спорь. Ты его не знаешь. Сейчас Давид думает только о своем здоровье, он одержим страхом смерти. Видел, как он выходит по утрам в сад в старом пальто погреться на солнце? Не приведи Господь, придется смотреть на него такого еще много лет! По мне, так пусть лучше умрет сейчас! Но… Клянусь, никто не станет о нем жалеть…
Ойос наклонился, сорвал цветок, растер его в пальцах, вдохнул аромат и прошептал:
— Какой изумительно тонкий перечный запах у этих мелких белых гвоздик, окаймляющих клумбу… Вы несправедливы к мужу, дорогая. Он порядочный человек.
— Порядочный человек! — хмыкнула Глория. — Да знаешь ли ты, сколько несчастий он навлек на людей, скольких разорил, довел до самоубийства? Его компаньон Маркус — они дружили двадцать шесть лет — тоже убил себя! Ты ведь не знал, так?
— Нет, — равнодушно ответил Ойос.
— Так что же мне делать? — повторила свой вопрос Глория.
— Сделать можно только одно, мой бедный друг… Осторожно подготовить его, постараться объяснить… Думаю, он не откажется от дела, которым сейчас занимается… Фишль мне намекнул… Я мало что в этом понимаю, но, если верить Фишлю, дела твоего мужа совершенно расстроены. Он рассчитывает на сделку с Советами… какие-то нефтяные промыслы, кажется… Очевидно одно — если Давид скоропостижно умрет сейчас, вступление в права наследства окажется крайне затруднительным, вам достанутся не деньги, а долги…
— Ты прав, — пробормотала Глория, — в делах Давида царит хаос, кажется, даже он не в силах все это разгрести…
— И никто не в курсе?
— Конечно, нет! — Глория была в ярости. — Он никому не доверяет — никому в целом свете! — а мне в особенности… Его дела! Он все от меня скрывает, словно речь не о делах, а о любовницах!..
— Уверен, если твой муж узнает, что его жизнь в опасности, он сделает нужные распоряжения… В каком-то смысле, это его подстегнет…
Ойос коротко рассмеялся.
— Его последнее дело, его последний шанс… Да. Именно так тебе и следует поступить…
Они инстинктивно обернулись и посмотрели в сторону дома. В окне Гольдера на втором этаже горел свет.
— Он не спит…
— О Боже! — глухо простонала Глория. — Видеть его не могу… Я… Он никогда меня не понимал, никогда не любил… Деньги, всю жизнь одни только деньги… Он просто машина — бессердечная, бесчувственная машина… Я столько лет делила с ним постель… Он всегда был таким, как сейчас, черствым и холодным… Деньги, дела… Скупился на улыбки и ласки… Только кричал и устраивал сцены… Я не знала счастья…
Она покачала головой, и свет электрического фонаря отразился в ее бриллиантовых серьгах.
Ойос улыбнулся.
— Прекрасная ночь, — мечтательно произнес он. — Воздух благоухает цветами… У тебя слишком крепкие духи, Глория… Я тебе уже говорил… Их запах убивает аромат этих скромных осенних роз… Как тихо вокруг… Поразительно… Слышишь, как шумит море… Как тиха ночь… По дороге идут женщины… Они поют… Упоительно, правда?.. Дивные чистые голоса в ночи… Люблю это место. Мне будет искренне жаль, если дом продадут.
— Ты с ума сошел, — прошептала Глория. — Что за странная идея?
— Ну, все может статься… Если не ошибаюсь, этот дом записан не на твое имя?
Она ничего не ответила, и Ойос продолжил:
— Ты столько раз пыталась… А он вечно повторял: «Я пока что жив…»
— Нужно поговорить с ним сегодня же ночью…
— Так будет вернее…
— Немедленно…
— Так будет вернее, — повторил он.
Она медленно поднялась со скамейки.
— Вся эта история выбивает меня из колеи… Останешься здесь?
— Да, подышу воздухом.
Когда она вошла, Гольдер работал. Он сидел в кровати, обложенный мятыми подушками, в распахнутой на груди рубашке, с расстегнутыми широкими рукавами. Лампу он пристроил на подносе с недопитой чашкой чая и апельсиновыми шкурками. Свет падал прямо на склоненную седую голову.
Он резко обернулся на звук открывшейся двери, взглянул на Глорию и буркнул, еще ниже опустив голову:
— В чем дело? Что тебе нужно?
— Я должна с тобой поговорить, — сухо отрезала она.
Гольдер снял очки, долго вытирал уголком платка воспаленные глаза. Глория присела рядом с мужем на кровать и начала привычным жестом перебирать жемчуг.
— Послушай, Давид… Нам действительно необходимо кое-что обсудить… Ты завтра уезжаешь… Ты болен, устал… Если с тобой что-нибудь случится, я останусь одна в целом мире…
Он сидел неподвижно и слушал ее с угрюмым ледяным молчанием.
— Давид…
— Что тебе нужно? — наконец спросил он, глядя на нее с тем жестким и настороженно-упрямым выражением лица, которого никто, кроме нее, никогда не видел. — Уходи, я должен работать…
— То, что я хочу сказать, не менее важно для меня, чем твоя работа. Предупреждаю, так просто ты от меня не отделаешься…
Она с холодной ненавистью поджала губы:
— Почему ты решил ехать так неожиданно?
— У меня дела.
— Да уж конечно не любовница, кто бы сомневался! — гневно воскликнула она, подняв плечи. — Берегись, Давид! Не испытывай мое терпение! Куда ты едешь? Все очень плохо, я права?
— Вовсе нет, — вяло буркнул он.
— Давид!
Глория не собиралась кричать на мужа, но не справилась с нервами. Она сделала над собой усилие, чтобы успокоиться.
— Я все-таки твоя жена… И имею право интересоваться делами, которые касаются меня не меньше, чем тебя!..
— До сего дня, если я правильно помню, — медленно начал Гольдер, — ты говорила: «Мне нужны деньги, устраивайся, как хочешь». И я всегда устраивался. Так и будет, пока я жив.
— Да, да, — раздраженно, с глухой угрозой в голосе проговорила она. — Я знаю… вечно одно и то же. Твоя работа, всегда одна работа!.. А с чем останусь я, если ты умрешь? Как удобно: в день твоей смерти кредиторы набросятся на меня и оставят без единого су!
— Моя смерть, моя смерть! Я пока что жив! Поняла? Ты поняла или нет? — Гольдер дрожал всем телом. — Замолчи, слышишь, замолчи, ты!..
Ты ведешь себя как страус, вечно прячешь голову в песок! — со злой усмешкой сказала Глория. — Не хочешь ничего видеть и понимать!.. Тем хуже для тебя!.. У тебя грудная жаба, дорогой мой!.. Ты можешь умереть завтра… Или послезавтра… Почему ты так на меня смотришь?.. О, ты самый трусливый человек на свете!.. И это называется мужчина!.. Вы только посмотрите! Он сейчас упадет в обморок, бьюсь об заклад!.. Не делай такое лицо, врач сказал, ты можешь прожить еще лет двадцать. Только нужно смотреть правде в глаза!.. Все мы смертны… Но вспомни Николя Леви, Порьеса и еще многих и многих, ворочавших гигантскими состояниями… С чем остались вдовы после их смерти? Задолженность на банковском счете. Так вот — я не хочу повторить их судьбу, так и знай. Делай, что должен. Для начала — переведи этот дом на мое имя. Будь ты хорошим мужем, давно бы меня обеспечил, как полагается! Я бедна, как церковная мышь.
Она не договорила, издав испуганный вскрик. Гольдер ударом кулака отправил на пол поднос с лампой. Грохот разбившегося стекла эхом отозвался в тишине уснувшего дома.
— Животное!.. Скотина!.. Жалкий пес!.. Ты совсем не изменился!.. Давай, круши все вокруг!.. Ты остался тем же маленьким еврейчиком, который торговал старьем в Нью-Йорке!.. Помнишь? Не забыл?
— А ты сама помнишь Кишинев и лавку твоего отца — ростовщика с Еврейской улицы?.. В те времена тебя звали не Глория, не забыла? Хавка!.. Вот как тебя тогда звали… Хавка!..
