Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все
Но она бежала от Гитлера, и одно это давало ей преимущественное право, даже если бы он не почувствовал, что было бы бесчеловечно отказать женщине, которая ждет ребенка и муж которой воюет. К тому же ему понравился ее мальчик. Вот так на месяцы, оставшиеся до родов, Карен поселилась в комнате, которая прежде была комнатой Реджа. Кларк только потребовал, чтобы она договорилась о месте в больнице заранее. Ну, а потом, он сказал это с сожалением, ей придется подыскать себе что-нибудь более подходящее, чтобы за детьми днем был присмотр.
Разумеется, пошли сплетни. Уголок был шокирован. Еще больше его шокировал врач, замещавший доктора Мелдрема, пока тот был в лагере военнопленных в Чанги, – врач этот проводил ядовитые параллели с некой женщиной, которой, как повествует евангелие, не нашлось места в гостинице.
Никто не знал, как велико было горе, жившее под крышей «Розредона», даже они сами. Дон Кларк лежал на своей никелированной двуспальной кровати, и вмятина у его бока напоминала ему о свернувшемся калачиком теплом теле, которое он привык чувствовать рядом с собой все годы, которые что-то значили в его жизни. Он не мог уснуть, и далекий грохот товарных поездов напоминал ему, как он ходил с Реджем на железнодорожный мост и как малыш взвизгивал от восторга, потому что внизу с пыхтением проносились паровозы, обволакивая их клубами едкого дыма.
Когда после долгих лет бездетности у них родился Редж, они с Розой почувствовали, что бог уже ничего не может прибавить к их счастью, которое было велико и раньше. Но потом, если только не кощунственно так думать, им был ниспослан выигрыш в государственной лотерее, и, когда у Реджа проявились способности к теннису, они могли позволить ему играть и не были вынуждены посылать его работать, как приходилось в дни депрессии делать многим семьям в их положении – ведь мальчику было легче найти место, чем взрослому мужчине.
Они купили этот дом, что было венцом их честолюбивых грез. Когда Редж влюбился в дочку Белфордов, а она влюбилась в него, это опять было нежданным счастьем. А Кларк свято верил в счастье и удачу.
Теперь от всего этого остался только дом, который был слишком велик для него, вмятина в матрасе и чужая женщина в комнате его сына по ту сторону холла. Он зажигал настольную лампу, закуривал трубку и в конце концов вставал и кипятил себе чай. И часто, проходя через холл, он слышал в комнате Реджа звуки, походившие на плач. В такие ночи он и сам был бы рад заплакать, но все свои слезы он уже выплакал, когда погиб Редж и умерла Роза. Поэтому он наливал чай еще в одну чашку и на обратном пути тихонько стучался в дверь бывшей комнаты своего сына. Там зажигался свет и придушенный голос спрашивал:
– Да?
А он отвечал:
– Я подумал, миссис Мандель, что, может быть, вы не спите, и принес вам чашку чаю.
Дверь приоткрывалась, высовывалась рука, в полусвете он успевал разглядеть опухшие от слез глаза, раздавался шепот «спасибо», и дверь закрывалась. Оба возвращались в свои одинокие постели, и он выпивал свой чай, проклиная Гитлера за все несчастья, которые тот принес миру.
А Карен Мандель сидела на бывшей кровати Реджа и смотрела на детскую кроватку у противоположной стены – кроватку, которую хозяин дома достал из кладовой и заново выкрасил для ее мальчика, которому она еще не дала имени, так как хотела, чтобы это сделал его отец. Слезы катились и катились по ее щекам, а ее сердце наливалось горячей тяжестью горя, превосходившего боль ее одиночества и утрат. Это горе рождала не только разлука с Францем и потеря родного дома и родины. Ее собственная печаль тонула в таком черном и необъятном мраке, что ее рассудок отказывался его принять. Она росла обыкновенной австрийской девушкой и вдруг стала беженкой, потому что ее кровь была «нечистой». Это потрясло ее до самых глубин ее существа. Они говорили, что нечистой была кровь и ее матери и бабушки – из-за прабабушки-еврейки, которой она никогда не знала. Но свою бабушку и свою мать она знала и не могла поверить, что эта примесь, которая их уничтожила, а ее обрекла на изгнание, была чем-то дурным. И воспитанная в ней с детства гордость своей австрийской родиной и эта примесь в ее крови, которую объявили злом, вели бой в ночной тьме. Она просыпалась от страшного кошмара, в котором фигуры в коричневых рубашках взламывали дверь, и возвращалась к страшной яви, в которой она была одна с ребенком в чужой стране, а второй ребенок уже шевелился у нее под сердцем.
И иногда кошмары были не о прошлом, по о настоящем: она шла одна по какому-то городу – она знала, что это был Сидней, и вдруг обнаруживала, что не помнит ни единого слова языка, которым так старательно занималась. Чужая, отрезанная от всего, что было ей дорого, она лишилась ключа к окружающему ее миру.
Никто не знал, как страдали Мандели в первые годы среди людей, которые предоставили им убежище, даже сочувствовали им, но не интересовались ими.
Они никогда не говорили о том, как прожили военные годы, когда молодой австрийский архитектор (который никогда не отрекался от своей расы, а просто не сознавал ее), полный благодарности приютившей его стране, вступил добровольцем в Иностранный корпус.
И никто, кроме Карен, элегантной молодой венки из богатой семьи, также забывшей о своем происхождении, не знал, что она перенесла, заставляя себя справиться с тоской и одиночеством, работая там, где этого требовала война, и всюду встречая такое же благожелательное равнодушие, как и ее муж. Они и друг другу не рассказали об этом, ибо всегда стремились ограждать друг друга от ненужных страданий.
И Дон Кларк и миссис Мандель таили свою боль в себе. Пожалуй, каждый из них не был способен вполне понять страдания другого. Быть у себя дома, в своей собственной стране и говорить на родном языке – это казалось ей такой огромной милостью судьбы, что она ему завидовала. Видеть рядом с собой своего ребенка и ждать еще одного – это казалось ему такой радостью, что он никогда не переставал удивляться, как щедра к ней жизнь.
Но и не понимая, они утешали друг друга. Она была благодарна ему за доброту и терпение, а он ей за то, что обстоятельства сделали чужого ребенка его ребенком.
Младенец появился на свет на три недели раньше, чем ожидалось, в бывшей постели Реджа. На рассвете потерявший голову Дон Кларк побежал за заместителем доктора Мелдрема, а потом Элис пришла ухаживать за обессилевшей роженицей. На руках у Кларка оказалась мать, новорожденная девочка и двухлетний мальчик – о том, чтобы поместить ее в переполненную больницу или взять ей постоянную сиделку, нечего было и думать. Впрочем, сиделка ей в любом случае была бы не по средствам.
Элис по-прежнему ухаживала за ней, хотя ее мать это приводило в бешенство. Но миссис Белфорд пришлось смириться, так как врач пригрозил, что в противном случае обратится к местным властям и ее дочь будет официально призвана для отбытия трудовой повинности.
К тому времени, когда Карен, наконец, поправилась и могла бы уже подыскать другое жилье, Кларк так привязался к темноглазому мальчугану, что об их переезде больше просто не упоминалось. Элис стала ее подругой. Они делили тревоги и огорчения, общие для всех молодых матерей. Новорожденную назвали Алисией в честь Элис.
Измученная, задерганная бесконечными хлопотами, Элис почувствовала себя вновь живой, и, когда три месяца спустя родилась Лиз, новоприобретенный опыт позволил ей заботиться о матери и ребенке до тех пор, пока Жанетт не решила вернуться к более увлекательной роли организатора развлечений для военнослужащих.
Элис втайне обрадовалась ее отъезду. Она целиком посвятила себя девочке, постепенно забывая, что Лиз все-таки не ее родная дочь.
Дон Кларк тоже начал жить заново, потому что судьба послала ему давно желанное счастье – ведь если бы не миссис Белфорд, он мог бы теперь нянчить собственного внука.
К тому времени, когда атомная бомба ускорила заключение какого-то подобия мира, Карен Мандель уже была опутана нерасторжимыми семейными узами, связывающими счастливого трехлетнего мальчика, годовалую девочку и приемного деда, который обращался с ними более умело, чем когда-то с собственным сыном.
Вернувшийся с войны Франц (теперь Фрэнк) Мандель начал их новую жизнь с того, что дал своему маленькому сыну имя Дональд.
В 1945 году они отпраздновали поражение нацизма просьбой о предоставлении им австралийского гражданства и окончательно обосновались в «Розредоне». Так образовалась семья, которая, вернув Дону Кларку утраченный смысл жизни, Манделям вообще дала новую жизнь. Только они знали, сколько сделал старик, чтобы они почувствовали себя своими в чужом мире, в который швырнула их судорога истории. Купить собственный дом было тогда нелегко. И их удивило, когда он предложил им разделять его кров. А когда у него появилась привычка есть вместе с ними, они поняли, что уже не чужие здесь, – они почувствовали себя частью этого общества. Лавочники держались с ними, как с постоянными клиентами. Средства для жизни им давала интересная работа.
