Илья Бояшов - Повесть о плуте и монахе
– Не вели казнить, батька! Любят меня гуси-лебеди. Куры сами готовы ко мне бежать. Обожают меня поросятки – то-то поднимают ласковый визг, то-то похрюкивают, когда заскрипит вдали моя телега. Скажи, не был бы я так любим скотиною – разве возвращался бы в лес не с пустыми руками? Не знаю сам, что и поделать, когда отовсюду бегут да набиваются. Не могу пройти мимо такого кудахтанья, такого благодарного хрюканья! Как бы молвят: «А вот и меня возьми, утицу. И я, свинка, готова залезть в твою корзинку». И такой визг устраивают, что никакие платки, повязанные на морды, не могут их удержать.
Засмеялся атаман, сменил гнев на милость, но пригрозил: снимет шкуру со стряпуна, если далее будет он обижать крестьянина.
Алешке того и надо было.
Было много у атамана коней – но выбрал плут себе самую упрямую кобылу, с нравом бродливым и хитрым. Глядя на такого всадника, покатывались молодцы со смеху:
– Жердина на бочке красуется. Не слушалась Алешку лошадка, и плут свирепо к ней обращался:
– Куда суешься по буреломам, колдобинам? Ужо я тебя, вислоухая мякина. Ужо, окаянная беспутница, слепая безобразина, не миновать тебе, подлая, плетки…
Лошадка прядала ушами, пропуская ругань, – и шла туда, куда ей нравилось. Много раз брался плут охаживать ее плеткой.
Во время набегов позади всех трусил он на Каурой и все пришпоривал, стараясь поспеть к добыче, – но брыкалась Каурая и норовила свернуть в кусты да канавы.
Проклинал ее стряпун!
13Когда же окружили повстанцев со всех сторон комиссары да казаки и прижали к лесам, к болотам, завел Алешка другие речи. Наклонясь к уху Каурой, взялся нашептывать:
– Не ты ли у меня умна, нетороплива да неходка, моя ласковая? Упитанные я позволил отгулять тебе бока! Разве буду мучить тебя, подстегивать, когда устремятся в атаку батькины отряды? То будет несправедливо – подставлять тебя, моя любимица! Спеши потише, езжай не торопясь – не ты разве любишь рыскать по зарослям, в буреломы самые заворачивать, пугаться пальбы да окриков? Не ты ли, милая, скачешь резво только в самую глушь?
Поглаживал он ласково Каурую по холке:
– Клянусь тебе, моя ушастая, – не буду перечить, коли тебе вдруг в кусты взбрыкнуть вздумается, коли понесет тебя по бездорожью.
И отпустил поводья.
14Отпустили поводья и комиссары: ворвались в царские покои и расхаживали уже по залам, щелкали затворами, проверяли револьверы. Заплакала царица, затряслась от горя, и сам государь сделался бледен, а больной их сын обрадовался:
– Не иначе, явились прогнать нас из нашего дома. Снесут крышу, разломают стены да потолки… Быть мне на воле!
Просил царь к себе священника. И в то время, как пел священник дрожащим голосом, путаясь под суровым комиссарским оком, и роняла слезы царица, а государь молился, царевич твердил:
– Последний раз слышу службу в опостылевших стенах. Пора, пора в дорогу, хоть с котомкой, хоть босым изгнанником.
Шептал, сидя в своем кресле:
– Слаще ангельских голосов будет мне птичий гомон. Спасибо вам, господа заговорщики!
Слыша шепот своего сына, видя радость на его лице, крепился царь из последних сил.
В душную летнюю полночь разбудили царскую семью. Спрашивал царевич Алексей с забившимся сердцем:
– Неужели пора нам из наших комнат? Не мог он идти, государь понес его. Царевич спрашивал, прижавшись к отцу:
– Не в саду мы? Чувствую я свежий ветер!
Спускались они в подвалы, и был могильный холод.
И твердил царевич, прижимаясь:
– Свободен! Свободен! Его сердце сильно билось, и был он счастлив.
Зарядили бунтовщики револьверы и ружья. Вскричали комиссары:
– Смерть тирану!
И стреляли, и кололи штыками. Упав, мертвый государь сжимал в объятиях сына. Тот еще дышал. Решили палачи:
– Раздавлено змеиное гнездо! Не воскреснуть и змеенышу!
Набежали и закололи наследника.
Глава VIII
А плут с монахом повстречались на дорожном перекрестке.
Увидел голодный плут в руках монаха кусок засохшего хлеба и, подняв плетку, потребовал:
– Ах ты, подпевала поповская, ряса монашья, знаю вас, побирушек, – все бы вам шататься да смущать людей своими бреднями. Отдавай-ка сюда крестьянский хлеб, иначе будет тебе худо, бездельник! Лишу тебя тощего твоего живота.
Монах отдал хлеб. Собрался плут подстегнуть кобылку, но ограбленный молвил:
– Не скачи по той дороге. Вижу – едут навстречу веселые охотники. Комиссары в кожанках поигрывают саблями.
Повернул было Алешка назад, но тотчас сказал монах:
– Слышу, и там, за поворотом, поспешают всаднички. Заливаются казаки песней, посвистывают…
Плут пригляделся – и правда, разглядел вдали комиссаров. Прислушался – и услышал казацкую песню. Заметил он:
– Пора нам, божий человек, податься в перелесочек, веселая здесь будет встреча!
2Спрятались они в лес, и сказал плут с завистью:
– Спас ты мне жизнь. Видно, зорки твои глаза, если видят они то, что еще за поворотом.
Путник откликнулся:
– Слепы мои глаза – не зрят Божьих дорог, раскинутых, словно радуги, не видят куполов небесного града. Сияние его храмов глазам моим недоступно. Не видать также ангелов и праведников, с высоты на нас взирающих, слезами умывающихся от скорби за нас, грешников! Поистине, я слеп – не увидел Святой Руси!
– Что же, – молвил спасшийся. – Тогда позавидую твоему слуху!
Покачал монах головой:
– Уши мои заложены – не слыхать мне отсюда ангельских хоров и звона колоколов Господних, призывающих к покаянию. Не слышу зова праведного – глух я, лихой человек, поистине глух.
Плут тотчас смекнул, с кем повстречался:
– Не поводырем ли прикинуться юродивому? Послушав такие речи, любой разжалобится. Будет мне ночлег с похлебкой.
3Явились они в село. Увидав Божьего человека, потянулись к нему старики со старухами, женщины с малыми детьми. Обступили странника. Он же утешал:
– Видно, горячо перед престолом Всевышнего молится за нас Богородица, коли мы еще живы. Одно лишь скажу – ждите прихода Господня, о Нем думайте! Буду молиться за вас, за сирот, за невинных младенцев!
Плут тем временем, разнюхав, что все собрались возле праведника, взялся заглядывать в избы, шарить за образами. Принялся залезать в ледники да подполы. Скрутил он уже гусю любопытную шею, но успела шипнуть глупая птица – подняли крик ребятишки. Нашлись крестьяне, тотчас скрутили вора, поволокли на улицу, осыпая тумаками:
– Как смел уворовать у самих нищих, убогих, изо рта детишек наших вытаскивать последний кусок?
Женщины, отворотившись от монаха, бросились нещадно бить плута. Алешка был ни жив, ни мертв, поплыла земля из-под его ног, и звезды принялись сыпаться из глаз. Подняли уже над ним топоры и колья, но раздался голос монаха:
– Оставьте его. Ни в чем он не виновен. Я – зачинщик проклятого дела.
Набросились крестьяне на монаха:
– Вот зачем ты пел нам сладкие песни, дурачил да водил за нос! Видно, не осталось на земле Божией Правды, если монахи уже разбойничают, на нас, горемычных, обиженных, наживаются.
И опустили на него колья, и топтали упавшего – славно прошлись, с душой поработали, забыв о плуте, – он отполз за околицу, в кустах отсиживался, не смея и носа высунуть. Когда оставили монаха лежать в пыли и разошлись по домам, проклиная свою жизнь, генералов, большевиков и подобных праведников, выполз Алешка из убежища, подвел кобылку, ожидающую их в леске, и, погрузив на нее товарища, бросился прочь.
4Воскликнул он, когда открыл побитый глаза:
– Впервые вижу я истинного блаженного! Как же тебя отблагодарить, чем выслужить – вновь спас ты меня от смерти!
Прошептал монах:
– Не воруй более, добрых людей не обманывай, вот будет твоя благодарность.
Плут пообещал:
– Что же, попробую. Авось и на меня Благодать свалится.
Сам же про себя решил:
– Буду безумному поводырем.
5Взялся монах по оставшимся деревням читать над покойниками. Алешка-плут копал могилы. И давали тогда путникам за честную их работу сала и ржаного хлеба, и пшена с собою. И еще подносили плуту скорбные старухи стопочку. Вздыхали, плакали, предрекая:
– Не на год один будет вам работы, путнички. Знамо – лишь вы и прокормитесь, лишь вы и не пропадете на пропащей Руси. Сколь ни идти на восток да на запад – без дела не останетесь. Знай себе, отпевай да сколачивай домовины.
Монах скорбел, плут радовался. Когда уходили они из очередного села, то он, насытившись, веселея от поднесенной стопки, потирая руки, ставшие мозолистыми от дружбы с топором да лопатой, удивлялся:
– Есть еще кому в деревнях подносить мне чарочку, есть кому горевать да плакать над погостами! Знать, много народилось на Руси народу, коли ты днем и ночью причитываешь над помершими да убиенными. Валим в могилы детишек малых, парней и девушек, и нет тому ни конца, ни края. Бьют народ комиссары, генералы порют да вешают – однако жизнь шевелится. Вот диво дивное!
