Марио Бенедетти - Рассказы
«А там ведь был какой-то человек!» — вдруг вспомнила она. «Верно. Что ж, пойдемте поищем его, — ответил он вяло. — Но может, вы подождете здесь, а я его отыщу?» «Ах нет, пожалуйста, я пойду с вами». Она чуть не умирала от страха. Опять лестницы, переходы… Теперь они не торопились. Девушка, кажется, совсем упала духом. На платформе, разумеется, никого не оказалось. Они покричали, но даже эхо не ответило. «Ничего не поделаешь, — повторил Рауль, — придется смириться». Он, видимо, возлагал большие надежды на смирение. «Давайте устроимся по возможности с удобствами. В конце концов, если бродяга может спать с той стороны решетки, почему бы нам не спать с этой?» «Спать?» — переспросила она таким тоном, будто Рауль предлагал ей что-то совершенно немыслимое. «Конечно». — «Спите, если хотите. Я не могу». — «Ну нет, тогда и я не буду. Еще чего не хватало! Раз уж вы не хотите спать, давайте разговаривать».
В конце платформы горела лампочка. Они направились туда. Он снял плащ и предложил ей. «Нет, ни за что. Вы-то как же?» «Я не мерзну», — соврал он. Плащ он положил рядом с ней, но она не взяла. Они сидели на длинной деревянной скамье. Рауль взглянул ей в лицо и невольно улыбнулся — такой был на нем написан страх. «Эта история очень осложнила вам жизнь?» — спросил он просто так, для разговора. «А вы как думаете?» Помолчали. «Надо хоть как-то освоиться с этим глупым положением», — подумал он. «Что ж, может, для начала представимся друг другу?» «Мирта Сиснерос», — сказала она, но руки не подала. «Рауль Моралес. Уругваец. А вы аргентинка?» — «Да, из Мендосы». — «А что вы делаете в Париже? Стипендиатка?» — «Нет. Рисую. Вернее, рисовала. Но приехала я так, без всякой стипендии». — «И больше не рисуете?» — «Дома я очень много работала, накопила денег и приехала сюда. Но здесь, только чтобы прокормиться, приходится так работать… Не до рисования. Полный крах, и вдобавок нет денег на обратную дорогу. Не говоря уже о том, что вернуться — значит признать свое поражение. Ужас!» Он ничего не ответил. Сказал просто: «А я пишу». И, прежде чем она успела задать вопрос, добавил: «Рассказы». «А! У вас есть книги?» — «Нет, я печатаюсь только в журналах». — «И здесь вам удается писать?» — «Да, удается». — «Получаете стипендию?» — «Нет, тоже не получаю. Приехал два года назад. Дали премию на журнальном конкурсе. И остался. Перевожу, печатаю на машинке, все делаю, что дают. Тоже нет денег на обратную дорогу. И тоже не хочется признать, что потерпел поражение». Она дрожала от холода и наконец решилась — накинула на плечи его плащ.
К двум часам ночи они уже переговорили о многом: о своих денежных делах, о том, как трудно приспособиться к жизни во Франции, о хитрости и скупости французов, о достоинствах и недостатках уругвайцев и аргентинцев. В четверть третьего он предложил перейти на «ты». Она немного поколебалась и согласилась. «У нас тут нет ни шахмат, ни карт, — сказал Рауль, — никаких дурных намерений в отношении тебя у меня не имеется. Давай вот чем займемся: расскажи мне о своей жизни, а я расскажу тебе о своей. Хочешь?» — «Жизнь-то у меня очень уж неинтересная». — «И у меня тоже. Интересное в жизни было давно, а может, его выдумали недавно». Она хотела, видимо, что-то сказать, но вдруг начала чихать… и раздумала. «Ладно, сейчас ты увидишь, до чего я чуткий и уступчивый. Давай я начну первым. А после, если ты не уснешь, наступит твоя очередь. И еще учти: даже если уснешь, я не обижусь. Договорились?» Последние слова оказались самым ловким ходом с его стороны, они сразу внушили девушке симпатию. «Договорились!» — сказала она, доверчиво улыбаясь, и на этот раз протянула ему руку.
«Пункт первый: родился пятнадцатого декабря, ночью. По словам моего старика, в самую бурю. Тем не менее характер у меня, как видишь, не такой уж бурный. Год рождения: 1935. Место рождения? Тебе, может быть, неизвестно, в прежнее время принято было как непреложный закон: почти все жители Монтевидео рождались в провинции. Теперь-то уж нет, рождаются, как ни странно, и в Монтевидео. Я с улицы Солано Гарсия. Ты, конечно, не знаешь. Пунта-Карретас. Все равно не знаешь. Ладно, проще говоря, с побережья. Ребенком я был — горе горькое. Не потому, что единственный, а очень уж дохлый. Вечно хворал. Корь у меня была три раза, ну и достаточно, остальное ты легко можешь себе представить. И скарлатина, и коклюш, и свинка. То я совсем помирал, то вроде как начинал выздоравливать. А если был на ногах, то вечно мучился насморком».
Рауль рассказал немного о детстве (школа, красивая учительница, кузины-насмешницы, ласковая тетушка, пирожные с запахом нафталина, расстройство желудка, недоступный мир взрослых и тому подобное). Он хотел продолжать рассказывать дальше, но вдруг понял: все мало-мальски яркое в его жизни было в детстве. И тут же откровенно признался в этом — может, его искренность покорит Мирту.
И Мирта поняла. «Ты не поверишь, — сказала она, — мне в самом деле совершенно нечего рассказывать. Можно считать, что у меня просто нет воспоминаний. Ну что это за воспоминания? Мачеха меня колотила (и то не очень, надо честно признаться), я ходила каждый день в школу, мне это страшно опротивело, и тоже ничего особенного — в классе я ничем не отличалась, да и не хотела. Были какие-то ребята из нашего квартала, я их даже не помню толком, а потом в Буэнос-Айресе стояла целые дни за прилавком в магазине на улице Коррьентес, продавала ручки и карандаши. И знаешь, что я тебе скажу: вот я живу сейчас в Париже, бедствую, умираю от безнадежности, от одиночества, и все-таки это, наверное, самое интересное в моей жизни».
Мирта глядела прямо перед собой. В полутьме Рауль заметил, что глаза ее полны слез. Тогда невольно — настолько невольно, что, когда он спохватился и хотел остановиться, было уже поздно, Рауль протянул руку и погладил Мирту по щеке. Девушка ничуть не удивилась, Раулю даже показалось, что она прижалась на минуту щекой к его руке. Он не ожидал этого. В необычной обстановке они стали по-иному относиться друг к другу. Некоторое время сидели молча, не двигаясь. Над головами слышался иногда глухой топот, какой-то шум, стук — там наверху улица жила своей жизнью, такая далекая, почти совсем забытая…
Рауль вдруг сказал: «У меня в Монтевидео невеста. Хорошая девушка. Но я не виделся с ней уже два года, и вот, понимаешь, память о ней постепенно стирается, вижу ее как-то неясно, расплывчато… Помню, какие у нее глаза, а вот, например, уши или губы уже не знаю какие. Напрягаю зрительную память, и мне кажется, что у нее тонкие губы. А потом вспомню, как их целовал, — вроде полные. Вот ерунда-то, правда?» Она ничего не отвечала. Он продолжал настойчиво: «А у тебя есть жених, муж, друг?» «Нет», — сказала она. «Ни здесь, ни в Мендосе, ни в Буэнос-Айресе?» — «Нигде».
Он опустил голову. На полу лежала монета, франк. Он нагнулся, поднял и протянул Мирте. «Вот, храни в память об этой stille Nacht». Она положила монету в карман плаща: забыла, что плащ не ее. Рауль провел ладонями по лицу. «В сущности, зачем мне тебя обманывать? Не невеста у меня там, а жена. Все остальное — правда. Измучился я, а порвать все духу не хватает. Стоит только заикнуться в письме о разводе, она отвечает длинными истерическими монологами, пишет, что покончит с собой, если я ее брошу. Конечно, все это одни слова, я понимаю; ну а вдруг в самом деле покончит? Я гораздо трусливее, чем кажусь с виду. Или заметно, что я трус?» «Нет, — отвечала она, — ты выглядишь довольно храбрым, особенно здесь, под землей, да еще в сравнении со мной, я-то все время дрожу от страха».
Рауль посмотрел на часы. Двадцать минут пятого. Последние полчаса они почти не разговаривали. Рауль лег на скамью, подложил под голову черную из мягкой кожи сумку Мирты. Она поглаживала время от времени его волосы, говорила: «Какой сквозняк». И больше ничего. Рауль чувствовал: происходит какая-то прекрасная, изумительная чепуха. И не нужна ему больше пошлая интрижка. Не надо портить эту небывалую, неправдоподобную ночь… Без четверти пять. Рауль встал, прошелся по платформе, чтоб размяться, взглянул на Мирту и вдруг сделал открытие: «Эта девушка — моя судьба». Ни в одном из своих тщательно отделанных рассказов Рауль не допустил бы такой банальной фразы. Но, к счастью, это не рассказ, это — на самом деле, можно себе позволить подумать так. И он снова подумал: «Эта девушка — моя судьба». И вздохнул. Вздох относился к только что сделанному открытию. Открытие наполнило душу Рауля восторгом. Да что там душу! Всего Рауля, все его тело, уши, горло, легкие, сердце, желудок…
Он не мог больше молчать. «Знаешь что? — нежно и взволнованно произнес он. — Я отдал бы пять лет жизни, чтобы начать все сначала, вот здесь, сейчас. Я хочу сказать — чтобы я развелся, чтобы моя жена примирилась с этим и не покончила с собой, чтобы у меня была приличная работа в Париже и, когда откроют метро, мы вышли бы отсюда тем, чем мы уже стали, — мужем и женой». Она неуверенно подняла руку, словно хотела отмахнуться от какой-то тени. «Я тоже отдала бы пять лет жизни», — сказала она. И прибавила: «Не беда, все как-нибудь утрясется».
