Патрик Бессон - Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи
Поднимаясь с кресла и покачиваясь от трех бокалов кальвадоса, которые она, поглощенная моим рассказом и объяснением причин, побудивших меня прибегнуть к ее помощи, легкомысленно осушила, Катрин ответила:
— Допустим, меня это забавляет.
При этих словах я непроизвольно отпрянул, поскольку меня это нисколько не забавляет. Не думайте, что я иду на это ради удовольствия. Эти люди мне надоедают, я их презираю, их присутствие в «Винтерхаузе» меня стесняет, но это не основание, чтобы просто так, за здорово живешь причинять им вред. Если я и поступаю так, то по одной-единственной причине. И с определенной целью, а не времяпрепровождения ради и не для того, чтобы находить эстетское удовольствие в изощренных интригах.
Еще она добавила:
— И потом, как, должно быть, приятно жить вдвоем в таком огромном особняке…
Затем я отправился на соревнования. Шла вторая игра. Неожиданный успех в первой окрылил меня. Первый сет я продул, зато выиграл два остальных. Вообще-то я должен был разделаться с Верньо за эти два сета, но колено все еще давало себя знать. Я не мог так часто, как хотелось бы, бить с лета. Приходилось брать собранностью, хорошей реакцией и бить по углам на заднюю линию, вынуждая противника побегать. Я очень скоро проиграл бы, если бы Верньо удавались укороченные удары и свечи или если бы ему хотя бы пришло в голову попробовать их, но он умеет только лупить почем зря по мячу, выходить к сетке и останавливаться в двух шагах от нее в озлоблении от нулевого психологического эффекта своей атаки. Тут достаточно дать ему свечу, и г-н противник вынужден с той же скоростью проделывать тот же путь в обратном направлении, по ему уже не отбить как следует мяч с задней линии, поскольку он не успевает быстро занять нужную позицию, и посланный им мяч, в тех редких случаях, когда он вообще попадает в площадку, как правило, летит на середину, прямо вам под ноги. Тут достаточно сделать только одно — подготовить хорошо выверенный укороченный удар, что несложно с точки зрения техники, когда ты принимаешь мяч в середине площадки.
На трибуне сидело несколько второстепенных теннисистов, комиссар Леблан, Анри и Эльза. Эльза держалась особняком. Я был удивлен, увидев ее в клубе — она не играет в теннис, никогда раньше не выказывала к этому виду спорта большого интереса, — но расспрашивать ее не стал. Не люблю разговаривать перед матчем, к тому же меня очень беспокоило колено.
После игры Верньо бросился в раздевалку, даже не выпив стакана воды, и кто-то сзади похлопал меня по плечу. Я обернулся, то был комиссар Леблан. Он бросил взгляд на мою ногу, всмотрелся в мое лицо с тем доброжелательным, почти отеческим видом, который всегда принимает по отношению ко мне — видом, с каким самые пылкие болельщики смотрят на своих любимых игроков, — и спросил:
— С постояльцами проблемы?
— Нет. Несчастный случай.
Комиссар состроил гримасу, покачал головой, показывая, что его не проведешь. Комиссар — плешивый коротыш, страдающий одышкой. Годам к двадцати пяти он по состоянию здоровья бросил теннис. Для него это было драмой; некоторое время спустя он поступил на службу в полицию. Когда у Анри спрашивают, почему его отец избрал такую непрестижную профессию, он неимоверно усталым тоном, который у него появляется, когда он делает над собой усилие, чтобы выдавить из себя пару слов, обыкновенно отвечает:
— От отчаяния… — И добавляет, выравнивая стрелки на брюках. — Комиссариат в двух шагах от клуба, а папа очень ленив на ходьбу.
Анри на год старше меня. Он ненавидит теннис, наверняка потому, что эту игру обожает его отец. Однако есть и другие причины. Кроме того, что он считает нелепым гоняться за мячом, чтобы потом его отбивать (в его глазах это и впрямь означает утруждать себя понапрасну, вроде того, как ухлопать на ухаживания за какой-нибудь девицей месяцы, но, раз добившись ее благосклонности, уступить ее первому встречному), не правится ему и появляться на людях в теннисном костюме по причине излишнего веса и коротких ног, унаследованных от отца. Он неизменно одет в блейзер цвета морской волны и серые брюки — такая одежда стройнит его. Часто повязывает шею шелковым бордовым платком и открыто курит сигары, от чего свирепеет его отец. Когда ему приходится играть, он переодевается не раньше, чем за пять минут до начала, а под стул судьи рядом с бутылкой воды и полотенцем кладет книгу. Между сетами он успевает прочесть полстраницы; полностью уйдя в чтение, одобряет или порицает автора, так что арбитру или комиссару приходится громко призывать его к порядку, прежде чем он соизволит оторваться от книги, с отвращением, от которого становится не по себе, отхлебнуть воды из бутылки, выплюнуть ее и занять свое место на корте. Чувствуется, что, дожидаясь своей очереди играть, он едва удерживается от зевка. Своими огромными глазами обводит трибуны, улыбается друзьям, на каждой его щеке при этом появляется по ямочке, и все это с таким скучающим видом, что хочется взять ракетку и выйти на корт вместо него, чтобы он смог отправиться куда-нибудь под сень тополей — выкурить сигару, пропустить рюмку шато-лижака или орвьето со льдом. Анри — большой любитель и знаток вин.
Мы стояли у входа на корт. Эльза держалась за моей спиной в стороне. Анри засунул руки в карманы блейзера, разглядывая носки своих ботинок. Мне было непонятно, с чего он такой красный. Его отец расспрашивал меня о колене. Я все повторял, что рана не серьезная, но он как будто не верил. Завтра мне предстоит сразиться с Анри, думаю, тут и надо искать истинную причину любопытства комиссара. Он уважает и любит меня, и доказал это не раз, точнее, два раза — прошлым и позапрошлым летом, однако будет не против, если его сын побьет меня. Мой напускной оптимизм разочаровал его, и он отправился в комиссариат. Я обернулся к Эльзе:
— Ты увлеклась теннисом?
Она пожала плечами.
— Тогда что ты тут делаешь?
— Я пришла из-за него, — ответила она, указав пальцем на Анри.
— Вы знакомы?
— Нет. Я только сегодня увидела его на улице. И нашла, что он лучше всех. Пошла за ним. Но он не желает со мной разговаривать. Ведет себя так, словно меня здесь нет. Что, не так?
Она обращалась к Анри, который до того налился кровью, что мне подумалось: сейчас он лопнет и разлетится на тысячи осколков.
— Представь нас друг другу, — попросила Эльза и сама назвалась: — Эльза. А тебя как зовут?
Анри не отвечал.
— Вот видишь! — воскликнула она. — Он знать меня не желает. Невыносимо!
Она яростно топнула ногой. Я спросил ее:
— Почему он тебе нравится? Он же не очень красив. Толстый. Сноб. Одевается, как подросток. К тому же пьяница.
— Толстый и сноб — согласен, — подал голос Анри. — А насчет пьяницы — это ты загнул… Что же до одежды…
— Лучше всех! — воскликнула Эльза.
— Что в нем хорошего? — спросил я.
— Голос! Лучше не бывает!
Анри закатил глаза к небу. Затем наступила пауза, в продолжение которой Эльза пожирала Анри глазами, оглядывая моего друга с ног до чудесной вьющейся шевелюры. Он прокашлялся в кулак, потом ответил:
— Послушайте, мадемуазель, не знаю, кто вы, откуда, кто были ваши… ваши предки, хотя в чем-то нахожу вас привлекательной, да, привлекательной, это слово подходит как нельзя лучше. И все же мне кажется, что вы немного торопитесь, не так ли…
— Ты такой красивый, — с чувством объявила Эльза.
Он вздохнул:
— Спорить в подобных условиях бессмысленно.
— Но я не хочу спорить! Я хочу любить тебя!
— Она сумасшедшая, — заключил Анри, затем, обернувшись ко мне, спросил: — Я провожу тебя?
Мы вышли из клуба, Эльза за нами. Анри остановился перед белой отцовской машиной и вынул из кармана связку ключей. Я спросил:
— Что ты делаешь?
— Вытаскиваю из кармана ключи.
— Ты умеешь водить?
— Более-менее.
— А права получил?
— Да. Но даже если бы и нет, с моим папашей…
Он сел в машину, открыл дверцу с другой стороны.
За моей спиной послышался шепот Эльзы:
— Эрик, прошу тебя. Пожалуйста…
Сев, я открыл заднюю дверцу, и Эльза забралась в машину. Анри бросил на нее в зеркальце скорее удивленный, чем холодный, взгляд и включил зажигание.
В дороге все молчали. Когда за рулем начинающий, лучше молчать.
X
Вилле-сюр-Мер, 4 августа.
1 час ночи
В основе той муки, которая сейчас, когда погашены все огни, отдается во мне бесконечной болью, — вчерашняя встреча на пляже в четверть пятого. Когда мы с Паулой уселись под ее красным зонтом, она сказала:
— Сейчас я расскажу вам одну историю.
Я поинтересовалась, правдивая ли это история, и она серьезно ответила «да». Тогда я оставила шутливый тон. Паула предложила мне сигарету, и, когда все приготовления — сигарета, зажигалка, первая затяжка — закончились, я ожидала услышать традиционное «жили-были», которым начинаются все истории, даже правдивые. Вместо этого Паула задала мне странный вопрос. Спросила, что я думаю об Эрике Короне. Я ответила, что слишком мало знаю его, чтобы думать о нем.
