Хуан Гойтисоло - Особые приметы
— Вы вместе смотрели журнал?
— Да.
— Вы оба давали волю рукам?
— Нет, когда он ушел, я согрешил один.
— Знал ли ты, что совершаешь тяжкий проступок?
— Знал.
— Из всех грехов этот грех больше всех оскорбляет господа и пресвятую деву. Ты искренне раскаиваешься?
— Да, святой отец.
— Ты разорвал этот журнал?
— Нет, еще нет.
— Разорви его и в будущем избегай опасных общений. Это излюбленное орудие дьявола, с помощью которого он ловит неосторожных…
— Хорошо, святой отец.
— Всю неделю ты ежедневно утром и на ночь будешь читать один раз «Отче наш» и три раза «Богородице».
— Хорошо, святой отец.
— Ну, ступай с богом.
Физические и моральные последствия этого порочного акта. Переписывание всех святых по иерархии со всеми их добродетелями и отличиями. Тесино, Требиа, Трасимено, Канас, Пичинча, Чимборасо и Котопакси. Бином Ньютона. Яйцекладущие, живородящие, яйцекладуще-живородящие. Формула питьевой соды. Теорема Пифагора.
…Согласный и прозрачный хор «Lacrimosa dies» звучно разлился на множество голосов и разом вымел то, что некогда имело над тобою такую власть…
Какой черт сунул в альбом эту фотографию? Долорес проследила за твоим взглядом и тоже увидела ее.
Газетная вырезка, без подписи, безо всяких пояснений, словно она сама по себе была настолько красноречива, что не нуждалась ни в каких комментариях. Человек упал ничком на землю — мертв или ранен? — у самой кромки тротуара, — покушение или несчастный случай? — а вокруг с бесстрастным любопытством смотрят на него люди, вероятно, его соотечественники. Типичная для нашего времени фотография, не важно, на какой широте она сделана, ежедневно то одни, то другие штампуют ее на всеобщее обозрение в своих газетах и журналах, кино и телевидении.
Не впервой тебе доводилось увидеть подобный документ, по долгу службы ты и сам несколько раз делал такие снимки, когда работал фотографом в агентстве Франс Пресс, но только сейчас ты вдруг почувствовал что-то такое, чего не знавал тогда и что каким-то образом связывало тебя с этим безликим образом, застрявшим меж страниц альбома, — какое-то смутное беспокойство за собственную судьбу и что-то вроде искреннего порыва солидарности.
Ровно пять месяцев назад неприветливым мартовским днем ты спустился с гигантского тобоггана — это было на ярмарке, на площади Бастилии — и, пошатываясь, направился в сторону бульвара Ришара Ленуара; в голове было пусто, сердце гулко стучало, и, помнится, ты шел, про себя отсчитывая шаги…
То, что произошло затем, ты с легкостью можешь воссоздать, рассматривая одну за другой детали фотографии: угасший взгляд, мертвенно-бледное лицо и тривиально-картинное падение, — сам того не желая, ты стал героем бесплатного спектакля, разыгранного, для мужчин и женщин, случайно в это время проходивших мимо. Точь-в-точь как на этой фотографии, они смотрели на тебя спокойно и невозмутимо, так глядят на беззащитное животное, которое хрипит у твоих ног; они смотрели на тебя и по сторонам, проверяя, не едет ли «Скорая помощь» или полицейская машина, дабы вовремя с благословенной французской осторожностью смыться, чтобы не давать свидетельских показаний. А кто-то, быть может, подошел поближе и осторожно дотронулся до тебя носком ботинка.
Цивилизация, продуктивная и холодная, приученная новейшими средствами пропаганды рассматривать время в цифрах, а человека в качестве орудия производства, — единственная возможная сегодня цивилизация, думал ты с горечью, — для тебя сводилась к этому: обыденному и нелепому инциденту среди бела дня, на глазах у мужчин и женщин, которые шли мимо по бульвару Ришара Ленуара, счастливые от сознания, что это случилось не с ними, спокойные и уверенные в себе, с эгоистическим презрением на лицах и мыслью в душе: «Moi je m’en fous»[10].
И ты в будущем стал бы таким, и, сознавая это, ты восхищался неустрашимостью и мужеством тех, кто, не дожидаясь своего часа, по собственной воле решался глянуть в черное дуло ружья или револьвера, восхищался даже теми, кто за неимением оружия черпал храбрость в бутылке спиртного, а потом глотал роковой тюбик веронала.
Словно новоявленный Лазарь, ты воскрес в огромной палате больницы святого Антуана. Долорес — как и сейчас — стояла рядом и нежно тебе улыбалась.
Свет автомобильных фар, накатив бесшумной волной, неожиданно высветил лохматый от эвкалиптов вход и острые очертания кипарисов, вырвав их на мгновение из плотного мрака. Альваро выглянул наружу, а Долорес со вздохом сняла иглу с проигрывателя.
Серый «дофин», очертив фарами полукруг, замер у самого балкона; почти одновременно распахнулись все четыре дверцы, и из машины появились Рикардо и Артигас с двумя белокурыми девушками, по виду иностранками, в клетчатых рубашках и облегающих джинсах.
— Привет, — сказал Рикардо. — Мы не опоздали?
— Наоборот, — сухо ответила Долорес.
— Помираю от жажды, — сказал Артигас. — Не дадите чего-нибудь?
Долорес и Альваро поздоровались с девушками за руку. Те разглядывали сад и, хлопая ресницами, что-то нечленораздельно бормотали.
— Мы подобрали их у выезда из Кадакеса. Они добираются автостопом и заночуют у нас.
— Они датчанки, — пояснил Артигас. — Danish very sexy beautiful women[11].
— Ни черта не понимают по-испански, — сказал Рикардо. — Честишь их последними словами, а они ухом не ведут.
Обе девушки улыбались в унисон, отлично чувствуя себя в новой обстановке. Едва поднявшись на галерею, они, как по команде, уставились на стопку пластинок около проигрывателя.
— Поставь ча-ча-ча, поглядим, как они трясут задами, — сказал Рикардо.
— У них нет багажа?
— Собираются прожить за счет традиционного гостеприимства испанского народа.
— Прибыли в Порт-Бу вообще без денег, безо всего, — сказал Артигас. — Типичный продукт потребительского общества.
Долорес отошла на минутку проверить, как идут приготовления к ужину. И почти тут же появилась служанка с бутылками и льдом.
— Сделать вам дайкири? — предложил Альваро.
— Мне — нашего, сухого, — сказал Рикардо. — Перелада или чего-нибудь в этом духе.
— Do you want to drink?
— Thank you very much[12].
— Налей им двойную порцию виски, пусть налакаются.
— Кстати, о дайкири, знаешь, от кого я получил письмо? — Растянувшись на диване, Артигас гладил щиколотку датчанки. — От самого Энрике.
Вернулась Долорес с рюмками и на ходу обменялась взглядом с Альваро. Девушки внимательно изучали чехлы на пластинках. Артигас вынул из кармана помятый конверт и торжествующе показал всем.
— Прочитать?
— Не надо, ради бога, — сказала Долорес.
— Только кусочек, слушайте внимательно: «Я по газетам слежу за событиями у вас и думаю, я гораздо нужнее там, чем здесь. Если сочтешь нужным, извести меня, я сразу же приеду».
Наступило молчание. Долорес спокойно закурила сигарету.
— О каких это он событиях? — спросил Рикардо. — Может, он перепутал страну?
— Может, он думает, это Конго, — поддакнул Артигас.
— Бедняга, с каждым днем он разбирается в обстановке все хуже и хуже. Что он там напридумывал?
— Если он приедет сюда, как бы не помер с перепугу.
— Скорее всего, переспит разок-другой с какой-нибудь заезжей французской шлюхой и успокоится.
Люди теперь, уже не боясь, открыто признаются в правых взглядах, — заметил Артигас. — Я вот на днях встретил в Сторк-клубе Пако, так он сказал мне: «Я монархист и консерватор…»
— Да ну, — Альваро улыбнулся. — Что он поделывает?
— Стрижет купоны, пьет виски. Что ему еще делать?
Датчанки выбрали пластинку Рэя Чарльза и теперь вопросительно смотрели на Долорес, не решаясь без спросу хозяйничать у проигрывателя.
— Ну, давайте, потряситесь, раз хочется. — Грубость слов не вязалась с улыбкой Долорес.
— Really?
— Yes, yes[13].
Долорес резко поднялась и вышла в сад.
— Что с ней такое? — спросил Артигас. — Чего это она дуется?
— Не знаю, — сказал Альваро. — Оставьте ее в покое, пройдет.
— Если девчонки мешают…
— Нет, они ни при чем. Врач запретил мне спиртное, и, когда я пью, она нервничает.
— Кстати, ты как?
— Лучше всех.
— Работаешь?
— Пока нет.
Второй автомобиль вихрем влетел в сад. Долорес помахала рукой в знак приветствия, и Антонио, выйдя из машины, поцеловал ее. Через несколько секунд они вдвоем появились на галерее.
— Черт подери! — выругался он. — Знаете новость?
— Какую новость?
— Правда не знаете?
— Нет.
Антонио сел на валик софы и ударил кулаком по ладони.
— Профессор Айюсо умер, — сказал он.
