Франсуаза Саган - Потерянный профиль
— Я в отчаянии, — сказал он. — Я, наверное, вас напугал.
— Очень напугали, — созналась я. — Вы должны были отдыхать, Юлиус, гулять у моря, хоть немного купаться.
Он покраснел.
— Я всю жизнь очень боюсь воды, — сказал он. — По правде говоря, я не умею плавать.
Вид у него был такой удрученный, что я расхохоталась.
— Завтра я поучу вас в бассейне, — сказала я. — Во всяком случае, сегодня вы не будете работать, вы будете спокойно сидеть в гамаке возле меня, и любоваться морем. Вы ведь даже не знаете, какого оно цвета.
Я чувствовала себя представительницей службы социального обеспечения. А он слабо кивал головой, в восторге от того, что хоть один раз кто-то принимает за него решение. Зависимость, как и ее противоположность, является, по-видимому, одной из главных потребностей человеческого существа. С разрешения доктора и с помощью м-ль Баро мы уложили Юлиуса, закутанного в одеяло, в большой веревочный гамак, в котором он наполовину утонул.
Я расположилась рядом с ним и раскрыла книгу. Я полагала, что он устал и нуждается в тишине.
— Вы читаете? — тут же спросил он плаксиво.
— Нет, — лицемерно ответила я и закрыла книгу.
Нужно было разговаривать. Мысленно я уже произнесла маленькую проповедь о злоупотреблении лекарствами, но тем же плаксивым голосом он остановил мой порыв. Мне видны были лишь прядь его волос, одеяло и руки, которыми он крепко цеплялся за края гамака, как будто плывя в шатком каноэ.
— Вам скучно?
— Нет, — ответила я, — почему? Здесь так красиво, и я обожаю ничего не делать.
— Я всегда боюсь, что вам скучно, — сказал Юлиус. — Если бы я убедился, что это так, это было бы ужасно.
— А почему? — весело спросила я.
— Потому что с тех пор, как я познакомился с вами, мне больше не бывает скучно.
Я неуверенно пробормотала «очень приятно», уже боясь продолжения этой речи.
— С тех пор, как я с вами познакомился, — продолжал голос Юлиуса, чуть приглушенный от робости или из-за одеяла, — с тех пор, как я с вами познакомился, я больше не чувствую себя одиноким. Я всегда был как-то очень одинок — по своей вине, разумеется. Я не умею разговаривать с людьми: я внушаю им страх или антипатию. Особенно женщинам. Они полагают, что то, чего я хочу от них, либо чересчур просто, либо чересчур заурядно. А может быть, я веду себя с женщинами как заурядный человек, не знаю.
Я молчала.
— Или же, — продолжал он со смешком, — мне попадались одни заурядные женщины. И потом я всегда так занят делами. В этой сфере, знаете ли, никогда нельзя жить спокойно. Если перестать ими заниматься, все погубишь. Нужно всегда быть начеку и принимать решения, даже если это тебя больше не занимает. Вот и стараешься, неизвестно зачем.
— От вас зависит так много людей. Естественно, что это вас заботит.
— Конечно, — промолвил он, — они зависят от меня. Но я-то ни от кого не завишу. Я не работаю для кого-либо. Я вам уже говорил, что вначале я был беден. Но не думаю, чтобы тогда я чувствовал себя более одиноким или более несчастным.
Этот грустный голосок из глубины слишком большого гамака неожиданно преисполнил меня нежности и печали. Я пыталась себя успокоить, восстановить в памяти устрашающий образ финансовой акулы, какой он мне представился в Париже; пронзительный взгляд, грубый голос — а думала только о маленьком человечке в пиджаке цвета морской волны, рухнувшем на солнце, — которого я видела только что.
— Почему вы так и не женились? — спросила я.
— Это желание у меня возникло лишь однажды. На той молодой англичанке, помните? Прошло слишком много времени, пока я вновь вернулся к этой мысли, но тогда это стало слишком легко. Видите ли, я стал очень богат…
— Ведь были же и такие женщины, которые любили вас за другое, — промолвила я.
— Не думаю. А может быть, я к ним несправедлив… Наступило молчание. Я отчаянно пыталась найти слова, которые не были бы общим местом или не ограничивались бы примитивным желанием ободрить, но безуспешно.
— Вот поэтому, — продолжал Юлиус все тише, — с тех пор как я познакомился с вами, я стал гораздо счастливее. Я чувствую, что я забочусь о вас, что я, наконец, занят кем-то. Жестоко это говорить, но когда вы на днях вернулись к «Пьеру» в слезах и позволили мне вас утешить — да, я знаю, это ужасно, — но я уже давно не был так счастлив.
Я ничего не ответила, сидя совершенно неподвижно. Капелька пота скользила по моей спине. Я закрыла глаза — как будто, если я не буду его видеть, это помешает мне и слышать его. И в то же время, с какой-то жестокой насмешкой над самой собой, я призналась себе, что с самой первой встречи у Алфернов, с той самой минуты, когда я очутилась лицом к лицу с Юлиусом А. Крамом, я ждала этого момента. Мое чистосердечие на поверку звалось лицемерием, а моя беззаботность — слепотой.
— Правда, — промолвил Юлиус, — если я потеряю вас, я этого не переживу.
Я не смела ответить ему, что, ничего не имея, он не может ничего потерять. Ведь я путешествовала с ним, с ним проводила почти все вечера. Если случалась неприятность, я звала его на помощь, на него рассчитывала. Отсутствие физического обладания не могло исключить для него чувства моральной власти — и, может быть, даже усиливало его. Жестоко и глупо было бы отрицать: можно очень просто разделять с кем-то его жизнь, не деля с ним ложа, даже если это и не модно, а бог знает, что так оно и есть. И я чувствовала, что, отказывая ему в этом сомнительном даре, не желая дать ему хотя бы на время этот пустячный залог — мое тело, — я несу за него гораздо большую ответственность, чем за тех многих, которым я так легко его предоставляла. Я сделала последнюю попытку сохранить легкомысленный тон:
— Но вы совсем не должны меня потерять, Юлиус…
Он прервал меня:
— Я хотел бы, чтобы вы поняли, что я испытываю глубокое желание жениться на вас.
Я поднялась с гамака, в страхе перед этим словом, тоном, мыслью. В страхе от того, что эта фраза предполагала ответ, что этим ответом могло быть только «нет» и что я не хочу причинять ему боль. И снова я почувствовала себя загнанной дичью, охваченной ужасом и сознанием вины, под огнем безжалостных чувств, которых я не разделяю.
— Не отвечайте, — сказал Юлиус поспешно, и по его голосу я поняла, что он в таком же страхе, как и я.
— Я ничего у вас не прошу, особенно ответа. Просто я хотел, чтобы вы знали.
Я вяло опустилась в гамак, достала сигареты и вдруг осознала, что пианист давно уже играет. Я узнала и песню, это был «Mood indigo», и я машинально силилась припомнить слова.
— Пойду лягу, — сказал Юлиус, — простите меня, я немного устал. Поужинаю в постели.
Я прошептала: «Доброй ночи, Юлиус», и он ушел с одеялом под мышкой, оставив у моих ног пляж, море и свою любовь и повергнув меня этим в полную подавленность.
Спустя два часа я отправилась в пустой бар и проглотила там два пунша. Через десять минут явился пианист и попросил позволения угостить меня еще одним. Через полчаса мы уже называли друг друга по имени, а через час я лежала голая рядом с ним в его бунгало. На чае я забыла обо всем, а потом вернулась к себе, тайком, как неверная жена. Только не гордая этим. Я не обманывала себя: счастливая утоленность моего тела была так же истинна, как неутоленный голод моего сердца.
В этот первый весенний вечер Париж сиял. Его золотистые и голубоватые камни были так же бесплотны, как и его огни. Мосты, казалось, висели в воздухе, памятники плыли в небе, а у пешеходов как будто выросли крылья. В таком состоянии эйфории я вошла в цветочный магазин. Мне навстречу с лаем выбежала такса. Она была, по-видимому, единственной хозяйкой этих мест. Прошло несколько секунд. Никто не появлялся. Я спросила у собаки, сколько стоят тюльпаны и розы. Расхаживая по магазину, я показывала ей разные растения, а она, повизгивая, бегала за мной, заметно радуясь такому развлечению. В тот момент, когда я произносила панегирик дикорастущим нарциссам, кто-то постучал в витрину. Я обернулась и увидела, что на тротуаре стоит мужчина и с иронической улыбкой постукивает указательным пальцем себе по лбу. Пантомима между мной и собакой, происходившая уже пять минут, видно, рассмешила его, и я ответила ему улыбкой. Мы смотрели друг на друга сквозь залитое солнцем, ненужное стекло. Собака залилась еще громче, а Луи Дале, толкнув дверь, уже взял меня за руку и так больше и не выпускал ее. Он был еще выше, чем мне показалось в первый раз.
— Никого не было, — сказала я. — Забавно… Магазин открыт…
— Значит, не остается ничего другого, как забрать собаку и одну розу, — решил он.
И вытащив одну розу, он протянул ее мне, а собака, вместо того, чтобы осудить воровство, завиляла хвостиком. Все же мы оставили ее на ее посту, и вышли на солнце. Луи Дале продолжал держать меня за руку, и это казалось мне в высшей степени естественным. Мы вышли на бульвар Монпарнас.
— Обожаю этот квартал, — сказал он. — Это один из тех немногих, где еще можно увидеть, как женщины покупают цветы у собак.
