Марина Ахмедова - Дом слепых
– Почему? – спросил он.
– Не было спроса. Ты первый из незрячих захотел ее прочесть.
– Да, – вздохнул Али, и тапочки тихо скользнули по деревянному полу, – о священном вспоминаешь в конце. Ты не думала, почему так происходит? Живем всю жизнь, кто-то плохо, кто-то хорошо, но о священном не думаем. А как только скажут нам: все, конец, твое время вышло, – начинаем искать, хотя времени на то, чтобы постичь, уже не осталось… Да и кому оно, священное, нужно? Если столько времени без него обходились, зачем оно в конце? – снова спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил говорить сам, как будто уже обсудил все эти вопросы сам с собой и нашел на них ответы, а теперь желает подребезжать словами у чужого уха. – В середине жизни разве веришь в конец? Нет… Он наступает для других, а у тебя всегда остается время в запасе… Иногда думаешь – надо прочесть священную книгу, но читаешь другое – романы, фантастику… Священное откладываешь до конца – в молодости от него толку нет… Молодости хватает одной надежды. Или мечты… Время есть – что-то хорошее может случиться. Ближе к концу надежда уходит, и оставшуюся на ее месте пустоту хочется заполнить священным – только оно и дает надежду. Надежду не для этой, а для другой жизни… Что ж… – вздохнул Али, – раз нет для незрячих священного, раз не перевели, доживем без него. Вот ведь как вышло… – Али покрутил головой, – не всем в конце жизни священное в руки дается. Раньше надо было начинать… Эх… – он снова вздохнул. – А ты сегодня принарядилась…
Старый Али протянул руку и пальцами пощупал воздух вокруг Марины.
Он не носил темных очков. Старость не помутнила его глаз. Али управлял слепыми глазами, и тот, кто не знал о его слепоте, был уверен – глаза старика видят, все подмечают. Они меняли выражение, были зеркалом, отражавшим не его душу, а все, что было вовне. Его глаза собирали отражения мира, наслаивали одно на другое и выпускали их, когда наступал подходящий момент. Жизнь требовала улыбнуться – старый Али вынимал из глаз улыбчивое изображение – может быть, радугу, которую глаза зафиксировали, засосали, но не увидели. Жизнь становилась грустной – и из глаз выглядывала лестница, отражающаяся в них всякий раз, когда он спускался вниз. В остальное время его глаза выпускали бесконечные круги.
– Откуда ты знаешь о моем наряде? – спросила Марина, старый Али не переставал ее удивлять.
– Я чувствую твою улыбку, – ответил он. – Так улыбаются обновкам.
– Я закажу книгу в московской центральной библиотеке. Может быть, там она есть.
– Не стоит, – Али шаркнул одной ногой. – У меня нет времени ждать. В моем случае ждать – все равно что мечтать.
– Кто тебе мешает мечтать?
– Рак мне мешает… – Из его глаз показалась лестница. – Со мной случилось самое страшное… А ты знаешь, что самое страшное в жизни человека?
Старый Али наклонился к Марине и пристально посмотрел ей в глаза.
– Конечно, откуда тебе знать. Самое страшное – это когда ты перестаешь мечтать. Тогда наступает конец… Вот ты еще мечтаешь, а я – уже нет… Но ты об этом не думай. Придет твое время, подумаешь… А пока дай мне что-нибудь из фантастики… Или нет, не давай – не буду тратить время на чтение, еще столько кругов нужно пройти…
В конце июня старый Али по-прежнему ходил вокруг дома – крича от боли. В первую неделю июля он подобрал с земли сучковатую палку и волок ее за собой, чертя круг. Во вторую неделю он уже не мог стоять на ногах и, плача, ползал вокруг дома на четвереньках, углубляя тот круг, который прочертил палкой. Его уводили домой силой, но там, лежа в кровати, он еще громче кричал. Круг притягивал его, только в ходьбе Али чувствовал облегчение. Ему было уже не вырваться.
В середине июля Али умер – хождение по кругу закончилось в той точке, где его настигла смерть.
Прошло время. Наступил подвал. Ушли мечты и надежда, Марина перестала чувствовать жизнь, но бояться ее потерять не перестала. Храбрость – свойство природное, кому-то дается при рождении, а кому-то нет. Марине храбрость дана не была.
Она подошла к окну. Решительно отдернула штору. Никого… Выбила пальцами дробь на подоконнике – нервно нарушила тишину. За окном – непотревоженный полдень.
Марш по подоконнику тонкими пальцами – трам-пам-пам. Может, и правда никого нет? Снайпера или мужчины с фотокарточки? О ком она сейчас думала? Пальцы бегали по холодной белой доске, покрытой пылью и сажей, мелкими осколками. Пальцы словно птицы клевали стеклянные крошки.
Трам-пам-пам.
Она сложила руки рупором.
– Али! Али!!!
Как тихо…
– Я не верю!
Вернула руки на подоконник – трам-пам-пам.
– Али! Я тебя не вижу! Я верю в конец! Верю в него больше, чем в начало!
Трам-пам-пам.
Покинутые города хранят молчание. Люди ушли, собаки прячутся в руинах, трассы пустуют. И тогда забываешь о горстках живых, которые бесшумно дышат в подвалах, и тебе начинает казаться – ты один во всем мире. Тоска по живому существу пронизывает тебя с головы до ног. Конец света наступил, низверг сверху вместо воды поток молчания, тишина затопила все вокруг, и ты стоишь посреди нее, в бездне молчания, выбиваешь дробь на подоконнике, тихие трам-пам-памы сливаются с тишиной и не возвращаются к тебе даже отзвуками. И тебе кажется, что толщу тишины может пробить только звук голоса живого существа, только он может вывернуть ее наизнанку, остановить конец… Твой собственный голос не годится – он может обмануть тебя, но ему не обмануть тишины.
Сквозь неподвижность города до слуха Марины долетел голос Чернухи. Сначала тихим воем на тишину, потом крепким лаем он спугнул конец света. Жизнь всего лишь забрала у нее диван…
Перекинула простыню через подоконник, один конец привязала к батарее, другой – выпустила из окна. Белая ткань заструилась по бетонной стене, надулась ветром. До сих пор тихо. Чернуха влажно сопит за спиной. И тогда Марина распахнула пустые рамы. Высунулась из окна. Схватила ртом застойную неподвижность улицы. Проглотила. Сравнила с подвальным воздухом… Деликатес…
Тцык-тцык-тцык-тцык.
Поперхнулась. Упала на пол.
– Али! – позвала на помощь.
Пронзила мысль – горячей пулей насквозь пробила оба виска: Али всю жизнь ходил вокруг дома и после смерти продолжил ходить. Что ждет после смерти ее? Диван – без конца и без края?
– Господи, дай мне время что-нибудь изменить, – прошептала Марина в сжатые перед лицом руки, не понимая, что уже что-то меняет.
Она втянула простыню в комнату, расстелила на полу перед собой. Четыре пулевых отверстия – крест.
«Он приготовил мне и саван, и надгробие», – подумала она и захныкала.
Умри она сейчас, вечно будет сидеть на диване. Успей она совершить поступок, и после смерти будет совершать его бесконечно. Поступок или диван?
Встала. Ей в голову целился диван. Снова перекинула простыню через подоконник.
Тцык. Пулевое отверстие в раме.
Дернулась. Задвигалась беспорядочно по комнате, выскочила в коридор. Выбежала на кухню. Привязала к батарее еще простыню и перекинула ее тоже.
– Здесь живут слепые! – закричала в окно. – Мы ни с кем не воюем! Оставь нас в покое! Уходи!
Чернуха как будто только этого и ждала – забралась на подоконник и повторила на нем свою бешеную пляску. Но прежде оскалилась, зарычала. Гавкнула. Еще. И еще. Залилась, разбивая неподвижность воздуха, прокладывая лающий мостик до самой пятиэтажки. Отхаркивала со дна кишок агрессию, накопившуюся с тех пор, как собачий род начал соседствовать с человеком. Надрывала дворняжичьи легкие.
Чернуха – собирательный образ всех собак, претерпевших обиду от человека. Она – первый волк, прирученный человеком много тысяч лет назад, она воплощалась во всех собак от первой до последней, от первого века до последнего. Она умирала и возрождалась. Это она – Чернуха – получала все пинки от ноги человеческой. Все брошенные камни попали в нее. Вся ласка, какую отдал человек собаке, была отдана ей – дворняге. Чернуха – собачья царица, мать всех собак. Умирающая и возрождающаяся. Все собаки вышли из ее собачьего лона. Она тут главная – на этом подоконнике, в этом городе, на этой земле. В ее глазах – вся жалость к человеку, вся любовь к нему и обида, скопившаяся со времен перерождения волка в собаку. В ее глазах – прощение, она простила человеку камни и пинки. В ее глазах благодарность – за каждый кусок хлеба, съеденный из руки человеческой. Она – Чернуха. Она – царица. Она – мать.
Лает надсадно, по-царски, по-хозяйски. Она защитит человека от нечеловека. Умрет и возродится снова. И род ее на этой земле никогда не прервется.
Снайпер молчал.
– Пойдем домой, хватит с нас простыней…
Марина пощупала жесткие шерстинки на голове у собаки.
– Ну все, успокойся…
Чернуха еще дергалась, щетинилась. В ее худом животе гудом роились пчелы. Сердце билось под шерстью.
Винтовка молчала, и в ее молчании Марина с Чернухой покинули квартиру, поднялись на этаж выше. Дверь квартиры, принадлежащей Люде, была распахнута – позавчера не прикрыли ее, убегая. Неторопливо, двигаясь монотонно, без мыслей в отяжелевшей голове, Марина подняла с пола брошенный мешок с продуктами и взвалила его на плечо.
