Катерина Шпиллер - Дочки-матери: наука ненависти
А Масик тем временем стал замечать, что никакая Таська не маленькая копия Антонии — Антония, к примеру, сроду не была колобком, ни в детстве (он видел фото), ни в молодости. Только после вторых родов — о! опять по вине Таськи! — её разнесло, и она сумела только совсем немножко похудеть. В общем, осталась вокруг и около пятидесятого размера. Но то не её вина! И прыщиков у неё никогда не было… И всегда она была лидером, самой яркой в любой компании и в любом коллективе, самой прекрасной, умной, остроумной и живой. Про Таську нельзя было сказать ничего такого… Обычная девочка. В меру умна, в меру способна, всё слишком в меру. Нет, не в мать!
С ранним детством дочери ушло и умиление ею. А раздражение и досада, напротив, навсегда поселились в их семье. И эти чувства удивительным образом были направлены только и исключительно на неуклюжего подростка, на самом деле довольно-таки противного в определённый период развития (будем уж объективны!) и какого-то чужого. Масик как безумно и преданно влюблённый в женщину мужчина полностью принял её отношение ко всему и мнение обо всем. И о дочери тоже. А разве может быть иначе? Если иначе, то что же такое тогда любовь? Масик был уверен, что он знает, что такое настоящая Любовь с очень большой буквы Л. Это то, что он чувствует к Антонии. Всю жизнь. Всегда! Навеки!! До конца!!!
Фальшивые мотивчики
Утром голова почти не болела. Чуточку покалывало в висках после вчерашних возлияний, но это пустяки. Бывало и похуже, значительно хуже… И даже от меньшего количества водки. Просто, как говорится, по совокупности разных обстоятельств самочувствие не ах. А вчера было одно наиважнейшее событие, своим позитивом перекрывающее всё: окончание очередной книги. Поэтому алкоголь не смог сделать ничего особенно дурного. Так, покалывает, какая ерунда… Поэтому Антония весьма бодро села за письменный стол пробежать глазами по рукописи, чтобы выловить… нет, не блох, с блохами будет работать Масик. Её задача отловить наиболее жирных жаб, которые вполне могли поселиться в тексте, потому что в отдельные моменты работы Антонию с особенной силой донимали недобрые эмоции. Это нехорошо. То есть, хорошо, когда в меру. А вот то, что сверх меры, надобно отловить и смягчить.
Есть печальный опыт… В прошлом своём произведении, полностью посвящённом дочери, старая писательница в одном месте сильно сфальшивила:
«…Ей просто воняло паласом из очереди по номерам, классиками, что чинно, по-солдатски стояли на румынских полках, диваном, который расхлопывался в неудобное ложе, зеркалом в орнаменте из металлических виноградных гроздей. Все разило в ванной с клеенчатой шторкой и стопкой тазов, один в одном, что пыжились на стиральной машине. О! Пещерный век! — кричала тошнота. Все у нее, как у матери, как у свекрови, как у тысячи других теток, гордых клетушками-хрущевками, в которых человеку должно было «жить стыдно», если он видел другое.»
Речь шла о новой квартирке героини и её мужа, естественно, хорошего, доброго, любящего парня. А как ещё могла писать Антония о своём первом зяте? Она его жалела и принимала, что уж там скрывать, а с некоторых пор относилась к нему особенно нежно. И написала о том, как тяготится литературная «Таська» совковым бытом, как ей противна бедность и так далее. Ну, неправда это всё, и Антония прекрасно помнила…
Она помнила, как Таська всегда радовалась даже мелочам быта, с какой любовью обустраивала свой дом, как «чересчур мещанствовала» (по мнению самой Антонии) в яростных поисках скатёрочек, салфеточек, занавесочек — вот эдаких, особенных, самых милых и симпатичных. Никогда от неё не было жалоб на бедность и нехватку денег на нечто необыкновенное! Она как раз легко соглашалась снизить уровень требований, если цена на что-то становилась неподъёмной. К примеру, один раз Таська всех страшно удивила: когда они капитально ремонтировали квартиру, она вдруг объявила что на полы будет положен «красивый линолеум». Как — линолеум? Все уже давно кладут крутую плитку или ламинат! Линолеум — признак бедности и совковости! Наверное, человек сто сообщило об этом Таське. И что та? Она лишь смеялась в ответ: «Вот увидите, какой красивый линолеум я нашла! Ахнете! Отличный просто, а уж как удобно жить с таким — сказка!»
Матери дочка тогда призналась:
— Ну, не хватает у нас на ламинат, неужели непонятно? Ну и что? Переживём. Линолеум зато легко моется и он тёплый.
И на самом деле полы у них получились очень даже симпатичные, внешне неотличимые от плитки из светлой мраморной крошки. И Таська, и её муж были довольны, хотя многие знакомые продолжали хмыкать и фыркать по поводу непрестижного и дешёвого покрытия пола.
Или вот ещё… Когда Таська родила Аришку, так вообще превратилась на долгое время в самую натуральную клушу, кудахтающую над своим цыплёнком и озабоченную лишь домом, пелёнками, распашонками, слюнявчиками и прочей ерундой, которая делала её счастливой. Это несказанно тогда удивило Антонию.
Такая правда не укладывалась в шаблон, придуманый писательницей. И Антония, демонизировав образ дочери с помощью своей бурной фантазии, на самом деле переборщила, пересолила, переперчила. О чём в одном из своих следующих писем Таська не преминула ей сообщить.
«Эх, как же тебя разобрало, ма! А я всё силюсь вспомнить, когда это я тебе на что-то подобное жаловалась, м? Хоть раз реальный припомни. Ведь не сможешь, потому что не было такого сроду. Кстати… ты как пальцем в небо… Я ужасно всегда любила запах новой шторки в ванной, вот тот самый жуткий «аромат» клеёнки. А я его любила, потому что мне нравилось часто менять занавесочки, и такой запах ассоциировался у меня с обновлением, с новым ярким рисунком, с новыми красками, с хорошим настроением. Ты даже этого обо мне не знала? И поэтому так похабно насочиняла?»
В этом же письме Таська поделилась любопытной новостью: «Мне плевать, читаешь ты мои письма или нет. Мы с моим доктором решили, что для моего выздоровления будет весьма полезно писать тебе о моих мыслях, эмоциях, обо всём том, о чём я всю жизнь молчала. Поэтому буду и впредь отправлять свои послания по электронке, а уж что с ними дальше происходит, мне на самом деле всё равно. Читаешь или нет — по фигу. Хотя, думаю, что все-таки читаешь. Слишком хорошо знаю и тебя, и отца…»
Права, дрянь! Мать читает. Потому что строго-настрого велела Масику все письма из Израиля распечатывать и подавать ей. Он посопротивлялся поначалу, взмолился:
— Лапочка, родная, пожалей себя! Это же для тебя так неполезно!
— И речи быть не может! — отрезала Антония. — Это наша дочь, и мы должны испить горькую чашу до дна. Нечего строить из себя страусов! Мне важно знать, что она думает и как чувствует. Она же мне небезразлична…
— Ты страдаешь, — закивал супруг. — Я понимаю… Ты всё ещё любишь её… конечно… небезразлична…
О, если б он знал, насколько ей небезразлично! Только любовь тут совершенно ни при чём.
Кошачьи страсти
Приступая к беглому прочтению, Антония глубоко вздохнула, прикрыла глаза, быстренько помолилась и, мысленно перекрестившись, открыла глаза — понеслось…
Главным героем и рассказчиком её новой повести был кот. Прототип кота — Мурзик, обожаемое существо, пушистый красавец, умница и… сынок, что там лукавить — конечно, сынок. Самый любимый ребёнок. Антония любила Мурзика так, что болело сердце и наворачивались на глаза слёзы, когда она смотрела на котика, брала в руки его тёплое пушистое тельце, ощущала его нежно вибрирующий при мурлыканьи организмик. Маленькое божество, усатый повелитель, мурлыкающий идол. И тот, кто помог принять решение о подобной книге. Антония решила вложить все свои последние размышления и чувства в головы и… уста? пасти? ротики?… Мурзика и прочих, даже уже умерших котов, которые жили у них прежде, много лет назад. Благодаря Мурзику и ещё Томусу она заобожала их всех, так сказать, задним числом. Прозрела.
После книги, посвящённой Чехову, Антония совершенно не боялась никаких обвинений ни в подражательстве, ни в плагиате. Хотя, разумеется, не могла не понимать, что многие могут вспомнить Э.Т.А.Гофмана с его «Житейскими воззрениями кота Мурра». Ну и что? Она делает своё дело не хуже классиков, она сама уже классик, это признано, так что она в своём праве. Что ж теперь, никто не вправе «разговорить» животных, а тем более — котов, раз уже был Мурр? И вообще, важно не что, а как. А уж она-то напишет так, что никакой Гофман и рядом не встанет. Антония в этом не сомневалась ни секунды. Она давно знала себе цену и не рефлексировала по поводу своего места на книжной полке.
«До меня у них жил перс Том. Из весьма благородных, но больных аристократов. Он в детстве рос в питомнике, где таких, как он, было много. Он, Том, много чего знал! Думал, считал себя философом. А какой кот искони не философ, скажите мне, люди? Мы так давно живем вместе, и мы, коты, так часто смеемся над вашими правилами жизни, я уже не говорю о недалекости вашего мышления. Это, конечно, не относится к Па и Ма. Они у меня и добрые, и умные, а главное — не способны на зло».
