Морли Каллаган - Любимая и потерянная
— Ну что ж, — ответила она, пожав плечами.
Тут он заметил, что музыканты, уже разобравшие инструменты, но еще не начавшие играть, наблюдают за ними. Все шестеро. Что же, они так и будут топтаться и пялить глаза на него и на Пегги? Что это за опека? А если он попробует увести девушку, что тут тогда начнется?
Он улыбнулся всем этим нелепым мыслям и сказал:
— Я видел, как вы разговаривали с трубачом и руководителем оркестра. Мне тоже хотелось подойти и поговорить с ними. Может быть, в перерыв вы их позовете? Я был бы рад с ними познакомиться.
— И не подумаю, — резко сказала она.
— Почему? Вы знаете, я человек без предрассудков. Возможно, мы с ними друг другу понравимся. Ну как?
— Я уже сказала вам: и не подумаю.
— Но отчего же?
— Отчего? Да оттого, что я насквозь вас вижу. Чувствую нутром. Ведь вы так и хватаете меня за рукав. А я терпеть не могу, чтобы меня держали за рукав. Ну скажите мне, бога ради, зачем вы сюда притащились за мной, как нянька?
— Но, Пегги…
— Ой-ой-ой, какой обиженный телячий взгляд! Вы же знаете, что я права. Уходите.
— Пегги, — сказал он мягко, — возможно, вы разбираетесь в моих чувствах лучше, чем я сам. Я в этом деле пас. Я пришел сюда потому, что надеялся вас встретить. Я с удовольствием познакомился бы с вашими друзьями. Это мне поможет узнать вас.
— А зачем вам меня узнавать?
— Не знаю.
— Боже, как загадочно!
— Да и вообще, оба ваши приятеля показались мне симпатичными людьми. Ну перестаньте дуться, Пегги. Хотя бы расскажите мне о них.
Его смирение наконец ее смягчило.
— По-моему, у нас в Канаде нет лучшего трубача и лучшего руководителя оркестра, чем Ронни и Элтон. Элтон — из Нью-Йорка, Ронни — из Мемфиса. Оба они мои старые друзья. Во всяком случае, я их таковыми считаю.
— Да, мне тоже показалось, что вы похожи на старых друзей. С кем же вы раньше познакомились? С Уилсоном?
— Нет, с Уэгстаффом.
— Как это вышло?
— Все началось здесь, в этом клубе. Меня привел сюда Милтон Роджерс. Фотограф, приятель Фоли. В другой раз я пришла уже одна. Был летний вечер, уходить не хотелось, я засиделась допоздна, а когда вышла на улицу, увидела, что рядом со мной идет мистер Уэгстафф. Он сказал, что заметил меня еще в клубе. Мы пошли вместе, и, когда добрались до Дорчестер, он сказал, что с удовольствием поиграл бы сейчас в шары, и пригласил меня.
Теперь она улыбалась, а Макэлпин кивал, чтобы она рассказывала дальше. Он ясно представил себе, как она стоит на углу Дорчестер-стрит, а рядом с ней этот негр, который проводил ее и с которым они очень мило проболтали всю дорогу. Он видел выражение ее лица в тот миг, когда Уэгстафф предложил ей поиграть в шары. Девушка, конечно, понимала: ее спутник ждет, что она ему откажет просто потому, что он негр. Конечно, она оценила всю важность момента, улыбнулась и сказала, что пойдет.
— Ну вот мы отправились катать шары, — рассказывала Пегги, сияя. — Я играю неплохо, — добавила она. — А потом пошли ко мне и проговорили там, наверно, час или около того. Он весь светился такой нежностью… В жизни своей не встречала ничего похожего. И я подумала: это же чудо. Прошлись по улице, поиграли в шары, и в человеке проснулась вдруг такая удивительная нежность.
— Да, такие минуты прекрасны, — согласился он.
— Правда? — Ее глаза стали немного грустными.
Он не мог заставить себя поднять на нее взгляд. Не в силах заговорить от волнения, он сидел, потупив голову и упираясь локтями в стол. Он убеждал себя, что посещение Уэгстаффа было вполне невинным, что, проведя в комнате девушки этот час, он испытывал к ней только дружеский интерес, а не плотскую страсть, не первое волнение зарождающейся похоти. Возможно, ее искренность и простота тронули руководителя оркестра, так же как тронули они Фоли и самого Макэлпина. Как бы ему хотелось не сомневаться в невинном характере чувств самой девушки. С первой минуты знакомства с ней он жаждал обрести эту уверенность. Ведь лишь в этом случае он мог не сомневаться в причинах, заставляющих ее ценою любых жертв идти своим путем.
Но и это не смогло бы убедить его, что Уэгстафф, Уилсон и их коллеги способны удовольствоваться ее нежным, дружеским расположением и не захотят ничего большего. Ее немыслимое поведение, ее своеволие, неблагоразумие внушали ему страх, но он знал: вздумай он предостерегать ее, она воспримет это как тупую ограниченность человека, привыкшего к добропорядочному университетскому мирку.
— Ну вот, я все вам рассказала, — произнесла она небрежно, — и больше вас не задерживаю.
— Как это понять?
— Я говорю, теперь вы можете идти домой, Джим.
— Но мне хочется еще поболтать с вами.
— Как-нибудь в другой раз.
— А где?
— Ну хотя бы в кафе «Медвяная роса» на Доминион-сквер. Почти каждое утро в половине девятого я там завтракаю, — сухо проронила девушка, уверенная, что он ни за что не придет завтракать с ней в такой час.
— Тогда до встречи, Пегги.
Он встал.
— Пока, Джим. Спасибо за коктейль.
— Пока, — ответил он.
Выходя из зала, он покосился на Уэгстаффа, потом взглянул на трубача. Подняв вверх трубу и покачивая головой, Уилсон пристально глядел на него. Яркий свет, заливавший эстраду, выхватывал белки его глаз и розовые суставы пальцев. Он показался Макэлпину много повидавшим в своей жизни, объездившим многие города негром, знавшим многих белых женщин, посещающих негритянские кафе. Уж его-то чувства к Пегги едва ли ограничиваются одной нежностью. Этого самоуверенного негра не отвадишь, как отвадили его самого, отклонив головку в сторону, тем более если его рука уже лежит на ее груди. В душе у Макэлпина зашевелилась ненависть.
Снова сыпал снег, но теперь уже как-то вяло, словно истощив все силы накануне. Ветра почти не было. Покрывшее город белое одеяло становилось все толще и пышней. В дверях клуба Макэлпин остановился. Он никак не мог заставить себя уйти. Что-то властно удерживало его. Он чувствовал, что должен дождаться ее, что нельзя оставить ее здесь одну. И это чувство приводило его в смятение. Наконец он нехотя поплелся по улице и, пройдя через тоннель, вышел на Дорчестер-стрит, мерцающую розовым неоном реклам. На углу он снова остановился и некоторое время наблюдал за работой снегоочистительных машин. Две маленькие машины, как танки, двигались по тротуару, сгребая на мостовую снег, где его через широкую трубу всасывала в свое огромное чрево другая машина. Танки рвались вперед, в трубе завывал ветер, и Макэлпину казалось, что он наблюдает за какой-то крупной военной операцией. Вскоре плечи его засыпало снегом. Неожиданно один из танков грозно двинулся прямо на него. Макэлпин отпрыгнул в сторону, а веселый парень за рулем крикнул: «Домой пора!» Но он продолжал стоять на тротуаре. Мирная, чарующая, незапятнанная белизна окутанного снегом города укрепила его веру в Пегги. Он даже не взглянул на черный барьер горы. За снегопадом его почти не было видно. Он не хотел его видеть.
Глава девятая
Макэлпин собирался встать попозже, но проснулся, как обычно, в семь с ужасной головной болью. В окно, которое он оставил приоткрытым, врывался, пузырем надувая гардины, ледяной ветер, выстудивший всю комнату. Вскочив, он поспешно захлопнул окно, снова забрался в постель, плотно закутался в одеяло и, уютно поеживаясь и прислушиваясь к воркотне отопительной батареи, стал ждать, когда же наконец его перестанет донимать пронизавший до самых костей холод. Зачем мне вздумалось рисоваться перед Пегги и утверждать, будто я люблю зиму? Да пропади она пропадом, эта минусовая температура! Я лето люблю!
Только без пляжей и летних коттеджей.
Рассказывая Кэтрин, как он в детстве жил с родителями в летнем коттедже, Макэлпин умолчал об одном — о том, как перестал бывать на пляже Хэвлоков. А в шестнадцать лет вообще отказался ездить к морю и порвал с ним навсегда. Он проводил каникулы в городе, работая где придется, и постепенно научился любить испепеляющий летний зной. Кроме того, он научился быть один. Кэтрин вряд ли это поймет, но Пегги с ним согласится, что очень важно уметь наслаждаться одиночеством. Он ощутил своеобразную прелесть этих жарких летних месяцев, когда, полностью предоставленный самому себе, уже не должен был стараться производить впечатление, быть приятным… Кэтрин, наверное, нашла бы все это странным, а вот Пегги поняла бы его. Ах, как было бы хорошо, если бы в ту пору в его комнате при университете жила Пегги! Он очень живо представил себе, как, проспав допоздна, он лениво подходит к окну, взглянуть, будет ли и сегодня такая же жарища, как накануне, потом бредет к дверям за газетой, потом за завтраком проглядывает ее, и все это время Пегги сидит рядом и смотрит на него. Вот они вдвоем выходят в сверкающее пекло улицы. От раскаленного тротуара пышет жаром в ноги, а Пегги в своем легком летнем платьице кажется такой прохладной, что его приятель парикмахер, стоящий на пороге своей парикмахерской, на углу, непременно воскликнет: «Ну и ну, ее, наверное, никакая жара не берет!» А вечером, когда станет немного прохладней, перед тем, как засесть за работу, он остановится возле открытого окна, а за его спиной, прислушиваясь к ночным шумам, будет стоять Пегги, и неугомонный город многоголосым гулом вдруг ворвется в комнату, чтобы напомнить им, что они вместе и теперь уже не одиноки…
