Павел Загребельный - Южный комфорт
Зато уж как приехал, так пузатый декан сам прибежал с извинениями... Да об этом ты знаешь. Как били меня - этого еще никому никогда...
- Мало тебя били! - сказал Твердохлеб.
- Да ты что? Как это - мало?
- Бил один китайчик, а нужно - чтобы жизнь била. Тогда бы ты не был таким счастливчиком. А то - как Савочка. После того как вы меня толкнули на профессора Кострицу, смотреть на вас не хочется.
- Ну, старик! Ну зачем? Какой-то там эпизод, а ты...
- Эпизод? Ты же там был. Один вопрос - и уже все ясно. Обвинения безосновательные, нелепые, преступные. У Кострицы абсолютное алиби.
- Алиби относительно смерти жены Масляка, но не в отношении взятки. Ты можешь мне доказать, что Кострица не берет взятки?
- А ты можешь доказать, что не берешь?
- Я?
- Ты.
- Старик, я же советник юстиции.
- Но тебя можно обвинить точнехонько так, как профессора Кострицу. Ты вот только что взял взятку. Взятку за должность, за звание, за служебное положение. Тебя пустили в закрытый ресторан, поят, кормят, холопотствуют перед тобой. Вот и взятка. Угодничеством и раболепием.
Нечиталюк смотрел на Твердохлеба со смешанным чувством опаски, удивления и даже уважения. Он молча пододвинул налитую рюмку Твердохлебу, и тот так же молча, очевидно, не думая, зачем он это делает, выпил. Нечиталюк облегченно вздохнул:
- Пьешь - значит, человек нормальный. А то я уже испугался. Старик, так нельзя. Я же старше тебя, а Савочка еще старше. Старость нужно уважать. Это записано везде.
- Возраст не причина для несправедливости.
Нечиталюк испуганно замахал на Твердохлеба руками.
- Старик, я тебе этого не говорил!
- Да не ты - я сказал тебе. И самому Савочке скажу!
- Савочки ты не увидишь.
- Я знаю: ускользнет. Он всегда ускальзывает. Тогда слушай хоть ты. Может, когда-нибудь наберешься мужества и внесешь в его уважаемые уши то, что нужно.
Нечиталюк быстренько опрокинул рюмку, с хрустом заев огурчиком, потер ладони.
- У нас с ним разговор односторонний: сверху - вниз. Я способен быть только подчиненным, потому и держусь. А держусь, чтобы защищать всех вас. Ибо придет какой-нибудь Луноход - съест живьем и без соли. Стою как скала. Великая китайская стена. Змеиные валы. Все удары на себя. Простым людям Савочку употреблять большими дозами вредно. Его можно выносить только тогда, когда он порхает где-то в высших сферах или черт его маму знает где. Я человек добрый и пропускаю к вам одну только доброту Савочки. Зло задерживаю, как фильтр. Старик, все мы смертны. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на озлобление. Если хочешь, ты для меня был образцом, идеалом доброты. А тут зацепился за этих ученых - и на тебе, вдруг какое-то затемнение! Плюнь! Давай лучше выпьем и все забудем!
- До сих пор я был слепым, - вздохнул Твердохлеб. - Слепым и глупым! Думаешь, почему Савочка толкнул нас на это высосанное из пальца дело с учеными? Ну да! Я случайно узнал, что Кострица вроде бы ждет присвоения Героя Труда. Не знаю, как это делается, но знаю, что существуют какие-то мудрые государственные нормы, какая-то высшая сдержанность, и когда один ученый получает такое звание, то другие должны еще подождать. Допустим, что кроме Кострицы были еще претенденты (а они всегда есть!) и кто-то из них решил как-то дискредитировать профессора, а тут как раз произошло несчастье с женой Масляка, - его и толкнули написать заявление. Состояние у него такое, что человек способен на все.
- И ты думаешь, Савочка мог впутаться в такое интриганство? Старик, он человек осторожный, как черт!
- Может, Савочку недоучили? - сказал Твердохлеб.
- Удивил и наругал! - захохотал Нечиталюк. - Да недоучками забиты все электрички!
- В электричках пусть себе ездят. А когда становятся случайно над тобой? Представляешь, какое это зло? Если человек специально не учится, он живет спокойно и без претензий делает свое дело. Если учится добросовестно, в полную силу, он тоже знает свое место на свете и не добивается того, на что неспособен. Недоучкам все мало. Они готовы проглотить мир и все равно не насытятся. Они - самые жестокие, ибо мстят людям и миру за свою неполноценность, за неуверенность, за ненадежность и незаслуженность своего положения. Вечный страх: вот-вот спихнут точно так же, как он когда-то кого-то сковырнул. И слепая жестокость ко всему, что выше, достойнее, благороднее. Представляешь себе, как обрадовался Савочка, когда к нему в руки попало заявление Масляка? Бросить тень на светило, опозорить прославленного ученого, унизить, попрать, повалить - какая радость для такой души, какой восторг, какое упоение! И чтобы повести дело не грубо, не прямолинейно, а с тонкостями, кому же ее поручить? Ближайшему помощнику, оруженосцу, подпевале, поддакивателю и подскакивателю!
- Старик, ты меня перехваливаешь. И вообще. Говоришь, будто во французском парламенте. А у нас же прокуратура и юриспруденция.
- Но оруженосец испугался, - не слушал его Твердохлеб. - Чего ты испугался, Нечиталюк? Почему послал туда меня, да еще без ведома Савочки?
Нечиталюк странно округлил глаза и был похож на портрет римского поэта Вергилия на помпейской мозаике. Только у того пучеглазость талантливая, а у этого растерянно-перепуганная.
- Старик, я испугался той змеи! Никогда не видел такой красивой женщины! Попробовал ее организовать, намекнул, что баллотируюсь чуть ли не на прокурора республики, - куда там! Дышит огнем изо всех дырок, как вулкан Этна! А я уже эту примету знаю навылет. Женский элемент мне везде приходит на выручку, а тут вот такое. Думаю: нужно бежать, товарищ Нечиталюк, и потихоньку всунуть сюда человека, на которого женская красота не действует. Кто у нас такой? Твердохлеб Федя. С Савочкой согласовал.
- Не согласовывал ты ни с кем.
- Ну, не согласовывал, так сделаю это, как только Савочка выкарабкается из своей реанимации. Он туда уже раз сорок попадал - и ничего.
- Ему-то ничего, а какая реанимация спасет мою душу? И вообще всю мою жизнь, которая перевернулась в один день из-за этого бессмысленного дела? Ты смеялся над Порфирием Петровичем, а у нас с тобой, как у него с Раскольниковым: "У вас нервы поют и подколенки дрожат, и у меня нервы поют и подколенки дрожат". Так что же теперь?
- Поссорился дома? С женой? Я тебе все организую - раз плюнуть! Тут моя вина. Выпустил из внимания, что твоя Мальвина из той же сферы. Для нее Кострица бог, а ты на него замахнулся! Не нужно было говорить, да уж так и быть. Ты же сам любишь говорить: нужно быть терпимым и жалостливым.
- Не нуждаюсь в жалости! - поднялся Твердохлеб. - Я пойду. Поговорили и хватит. Благодарю тебя, что помог мне очистить душу.
- Да куда же ты? - схватил его за руку Нечиталюк. - Посиди, выпьем. Куда спешить? На работу рано. Домой?
- Поеду автобусом. А ты посиди. Хорошо бы тебе где-то поспать. А я поброжу где-нибудь в Киеве. Ты оставайся.
Он сел в аэрофлотовский автобус, устроился сзади, незаметно для себя задремал и все проспал. Проснулся оттого, что кто-то тормошил его плечо. Ничего не мог сообразить. Хлопал глазами: где он, почему, как? Возле него стоял милиционер, из-за плеча его выглядывал какой-то человек. Может, водитель автобуса? Твердохлеб глянул в окно. Обелиск Киева, агентство Аэрофлота. Долго же он спал. Сонно улыбнулся милиционеру. Тот истолковал его улыбку как признание вины. Пьяным заснул в общественном транспорте, нарушает порядок.
- Давайте пройдем, гражданин!
Только теперь Твердохлеб окончательно пришел в себя. Ну что ж. Много лет он защищал закон - пусть закон хоть раз защитит и его. Неторопливо полез в карман и показал удостоверение. Милиционер козырнул.
- Простите. Недоразумение. Может, чем-то помочь? Транспорт, телефон?
- Благодарю. Я пройдусь пешком.
Милиционер почтительно поддерживал Твердохлеба, пока тот сходил с автобуса.
- Тяжелая ночь выпала, - попробовал оправдаться Твердохлеб. - Без сна, да и вообще.
- Все ясно, - сказал милиционер. - Все ясно.
Всем все ясно, только не мне, подумал Твердохлеб, спускаясь в переход под площадью Победы.
Нечиталюк был как огурчик. Твердохлеб побрился в парикмахерской, позавтракал у себя в буфете, кое-как почистил одежду, и дежурный старшина, улыбнувшись, как всегда, бодро козырнул ему и заговорщицки подмигнул:
- Вы, как всегда, точны и аккуратны, Федор Федорович!
Аккуратность он, наверное, относил к внешнему виду, и внешне Твердохлеб, возможно, и на самом деле не отличался особой измятостью, но остро чувствовал, что душа его сегодня помята предельно.
Позвонила теща. Голос ласковый и прекрасный. Какое счастье привалило этому Ольжичу-Предславскому, надутому полузаконнику, нудному эрудиту, сухой душе! Влюбился в молодую балерину за сцену безумства Жизели в первом действии - и счастье на всю жизнь!
- Теодор, - заворковала теща. - Простите, что я вам на работу. Но мы так волнуемся, так встревожены. Что с вами? Я не спала всю ночь. Мой брат тоже.
