Агнета Плейель - Пережить зиму в Стокгольме
AND YOU DON’T LIKE IT? И тебе это не нравится?
А как он ей может помешать? Он нащупал в пачке сигарету. Прикуривая, мельком коснулся ее своим светлым взглядом. У них разное восприятие мира. Его жена считает, что ее народ, храбрые сербы, окружены и в большой опасности. Она хочет взять детей и уехать.
I AM PERHAPS A LUNATIC. Я, наверное, ненормальный,
— сказал он. Но именно потому, что он не был националистом, не был захвачен этим массовым психозом, он и не мог покинуть страну. Кто-то из таких, как он, должен же был остаться. Думать о том, что его дети вырастут на другом континенте, не узнают свою культуру, возможно, забудут родной язык, — было невыносимо. Он замолчал. Мужчина за соседним столиком перевернул страницу газеты.
DO YOU LOVE HER? Ты ее любишь?
Эмм глубоко затянулся. Сказал, что они очень разные, и со временем различия только обострялись. Его отражение в окне качалось, как на ветру или как будто стекла изгибались. Но ветра не было. Они расплатились и вышли. Пройдя немного по улице, они крепко обнялись. Обоим было холодно.
БЕЛЫЕ ЦВЕТЫ
Когда она поздно вечером вернулась из университета, на дверной ручке висел пакет из службы доставки цветов. Она прошла на кухню и раскрыла его. Записки там не было. Но она тут же поняла, от кого цветы. Сегодня было десятое, день их свадьбы. Ее накрыла теплая волна — все-таки он думает о ней. Цветы, почти ласка. Белые гроздья бутонов на длинных стеблях. Красиво. Оберточная бумага соскользнула на пол, пока она искала вазу. Вдруг она догадалась, что Якоб заказал их еще до отъезда в Нью-Йорк. Это был заранее организованный подарок. На этот раз не розы, а белые гроздья. Теперь ей стало казаться, что больше всего они подходят для похорон. Она стояла посреди кухни с букетом в руках и не знала, что с ним делать. Потом поставила в вазу на столике у дивана.
ЭМИЛЬ ЧОРАН
писал, что очень важно научиться быть неудачником. Если человек знает, что он неудачник, ему легче живется: не надо напрягаться.
ВЬЮГА
Невесомые маленькие хлопья устремлялись в небеса. Она сидела за письменным столом и смотрела в окно перед собой. Снег шел вверх, это выглядело странно. Потом она разглядела, что некоторые хлопья все-таки летят вниз. Взлеты и падения были частью одного процесса. Небу приходилось изгибаться: оно то расширялось, то сужалось, растягивалось и сжималось.
Метель: пространство, не имеющее направлений, только мерцающее движение, неустанное, как жизнь.
ОСОЗНАНИЕ
того, что человек, заблаговременно отправивший ей цветы, сейчас ласкает другую женщину в Нью-Йорке, вызвало в ее голове короткое замыкание. Представлять это было до того больно, что она била кулаком по стене ванной до крови на костяшках пальцев. Она равнодушно посмотрела на кровь и смыла ее холодной водой. Потом притащила табуретку и все-таки нашла на верхней полке шкафчика пластырь.
НОГИ
В конце ноября ей приснился сон о ногах. Она стояла в незнакомой кухне, где должна была приготовить еды на целую толпу. Ей подносили большие замороженные куски мяса. Когда она поглядела на них, из замороженного блока высунулись ноги разных размеров, и детские тоже. Она поняла, что это ее собственные ноги в разном возрасте. Она разрубила мясо в кухонном комбайне и подала на стол. Но когда ей принесли следующий блок, и там она тоже узнала свои ноги, ей стало плохо, и она отказалась готовить. Тут она проснулась. Что означал этот сон? То, чем она занималась всю жизнь, подумала она: подавала другим на съедение куски собственного мяса. Отдать даже самое важное, основу, фундамент, собственные ноги: не слишком ли?
МИЛОСЕРДНОЕ ЗАБВЕНИЕ
Вечер без музыки — не было сил слушать музыку. Она гладила одежду под радиопрограмму о воспоминаниях. Брали интервью у очень старой женщины. Она забыла все важное, говорила женщина, неудачи и слабости. Но многое другое она помнит предельно ясно. Например, как впервые удалось заглянуть за край обеденного стола — головокружительное впечатление! Или вид собственных ножек среди лебеды и клевера за конюшней, и собственное удивление, что они такие маленькие! Некоторые воспоминания, рассказывала женщина, тонки, как листочки, некоторые толще, как картина или книга. Она, вероятно, имела в виду объемные. В этих трехмерных воспоминаниях человек может существовать довольно долго и обнаружить там то, о чем раньше не задумывался, продолжала она. К примеру, как ей в детстве застегивали пуговицы на корсаже. Можно вызвать в памяти то ощущение и увидеть, как выглядели руки взрослого, застегивающего тебе платье, — а тогда ты не обращала на это внимания. Она с удовольствием погружалась в такие объемные воспоминания. Как-то в детстве она стояла босиком у дома на улице Карлбергсвеген, где они жили. Мимо проезжал верхом красивый молодой офицер в голубой форме. Он натянул поводья и спросил у нее, дома ли ее тетя, в которую он влюблен. Той не было дома. Офицер в голубом огорченно разгладил усы. В следующее мгновение он поднял девочку в седло перед собой. Они проехали всю улицу, девочка и лейтенант, и солнце сияло, и птицы пели, и была весна. Никогда в жизни она не забудет той поездки с лейтенантом, вида своих торчащих ног, запаха седельной кожи и форменной ткани, зеленой травы кругом. Это память о рае!
Она забылась, стоя с утюгом в руках.
Что уготовит забвение ей самой? Ей не терпелось узнать ответ, она готова была поторопить время.
ПОЖИЗНЕННОЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВО
Пока мать была жива, она говорила с ней по телефону каждый день, и сестра тоже. Они продолжали чествовать королеву. Другого выхода не было. Мать была пленяюща, язвительна и остроумна. Она многим нравилась: дама за восемьдесят, с такой бодростью духа, ясным взглядом, с редкой самоиронией. Человек, который не врет, — это же такая редкость. Но тревожное состояние ее не покидало. Дочери были единственными, кого она допускала в свое царство смерти. Весной становилось хуже: страх одиночества перерастал в ужас. Словно запертая птица, ослепленная паникой, бьющаяся в окно, — ее страх передается и тому, кто старается ей помочь. Надо было следить, чтобы мама не узнала ничего об их жизни. Но что-то все-таки надо было рассказывать о себе, иначе бы она стала волноваться. НИКТО ИЗ МОИХ ДОЧЕРЕЙ НЕ БЫЛ СЧАСТЛИВ В ЛЮБВИ. С НАМИ ЧТО-ТО НЕ ТАК. Мама, не накручивай себя. Другие тоже разводятся. В этом нет ничего особенного. Так у многих. Я ЗНАЮ, ЭТО МОЯ ВИНА. Мама, ты ни в чем не виновата. Я прекрасно себя чувствую. Не все разводы такие, как твой. ТЫ БЕСЧУВСТВЕННАЯ, ВСЯ В ОТЦА. Это было неправдой. Но она действительно очень следила, чтобы не выдать своих чувств в период развода, точнее разводов. Стоило на минутку расслабиться и показать, что тебе плохо, как мать тут же говорила вещи, от которых становилось еще хуже: ОН ВЫТИРАЛ ОБ ТЕБЯ НОГИ. ТЫ ПОЗВОЛЯЛА СЕБЯ ИСПОЛЬЗОВАТЬ. НЕ ДУМАЙ, ЧТО Я НИЧЕГО НЕ ЗАМЕЧАЛА. ТЫ ТРЯПКА, КАК ТВОЙ ОТЕЦ. После таких бесед она стояла в ванной и дрожащими руками умывалась холодной водой. Мать говорила правду. Она была трусихой. Позволяла себя использовать, пытаясь заслужить этим любовь. Больше всего она позволяла себя использовать матери. Сестры пытались помогать друг другу, но каждая получала в нагрузку к своим еще и проблемы сестры. Она вела длинные разговоры с матерью, когда развелась сестра, и пыталась ее успокоить, но всегда, несмотря на все усилия, проскакивало какое-нибудь неосторожное слово, которое мать могла истолковать как направленное против нее. Тогда мать звонила сестре, а сестра перезванивала ей. Это был замкнутый круг, и они не могли выбраться из него. Ей понадобилось очень долгое время, практически вся жизнь, чтобы это понять. Почти все, что говорила мать, было правдой. Ложным был только взгляд на вещи. Если бы у нее по-прежнему была ее музыка! Но виолончель, ноты, пластинки, проигрыватель давно заброшены. Она больше не могла выносить музыки, даже слышать ее. Еще хуже стало под конец ее жизни, по-настоящему тяжело, когда она заболела. Ей было трудно дышать. Она почти ослепла. Я БЫЛА ПЛОХОЙ МАТЕРЬЮ. НЕ СПОРЬ СО МНОЙ. Я ЗНАЮ. МЕНЯ ЗАМУЧИЛА БЕССОННИЦА. Я НЕ МОГУ ЧИТАТЬ. ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО ТАКОЕ ОДИНОЧЕСТВО. КОГДА ТЫ САМА СОСТАРИШЬСЯ, ТЫ ПОЙМЕШЬ, ЧТО ЭТО ТАКОЕ. Она сидела и слушала, и трубка дрожала в ее руке. Она уже не могла помочь, было поздно — мать вселила в нее такой страх самоубийства или несчастного случая, что, не позвонив один день, она чувствовала себя виноватой. Слушать, не зная, как помочь, не умея облегчить страдания, было тоже мучением. Во время телефонных разговоров она старалась сохранять хладнокровие. Лед — надежная защита. Обязательств перед отцом, мужем, ребенком больше не было. Остался один ребенок — ее мать. Пока мать жива, упрямо думала она, она должна выказывать ей любовь. Поскольку было уже слишком поздно что-то менять, единственное, что оставалось, — это любить. Отмерять дозы любви ложками или детскими бутылочками. Любви? По крайней мере, настойчивого желания доказать, что та ошибается и что в жизни есть место любви. Она так хотела в это верить, нет, более того, она это знала. Когда однажды ночью позвонила сестра и сказала, что мама умерла, это было как гром среди ясного неба. Она никогда не представляла, что это может случиться без нее. Такая долгая жизнь рядом, такая прочная связь — разве она может оборваться так буднично, незаметно? Но так случилось. Поначалу они с сестрой не могли осознать, что случилось. Потом пришло облегчение. Затем — непонятное раздражение. Что произошло? Их родители таинственным образом забирали у них жизненные силы, теперь с этим было покончено. Больше винить было некого.
