Олег Борушко - Продаются щенки
— К реке? — сипло предложил он.
Сходя на дорожку, серебристым серпантином ведущую вниз к набережной, Георгий подал локоть и поскорее прижал себе легкое существо руки. Прикрыл глаза, не в силах поверить… Все — сбывалось. И можно молчать, главное — свободно можно молчать, когда на первых курсах ни за что не представлял, — каким манером любят девушек, близких к большой политике.
У реки оказалось теплее, чем наверху, к запаху Татьяны примешивался пряный осенний аромат вечера.
Остановились у полуметрового бортика, под ним длинными бликами шевелилась черная густая вода.
— Страшно! — сказала Татьяна, крест-накрест охватив себя за плечи, и кивнула на реку.
— Таня, а ты… — Георгий покусывал губы, — у тебя сейчас никого нет? Ну, в смысле… — он боком приткнулся к парапету.
Она свела пальцами концы воротника, уткнула туда подбородок.
— Нет… — сказала она не очень уверенно. — Сейчас нет.
— А?.. В смысле…
— Что?
— Ну…
— Был или нет? — Она, усмехнувшись, склонила голову набок. — Был. Одноклассник. Мишка. Хороший человек. В мед поступил. Дальше?
Георгий почувствовал, что Татьяна ждет известной реакции, ждет следующего вопроса, словно испытывает. Он вдруг понял, — какого вопроса, и это подхлестнуло спросить вовсе другое:
— А Мишка твой, он мог бы? — Георгий кивнул на реку.
— Что? — Она удивилась и тоже посмотрела вниз.
Вода обожгла его, но не сразу, сразу он ничего не почувствовал, только подумал: «очень оригинально», только желание поскорее наверх, почему так долго, и еще удивился, что не холодно, но в следующую секунду — словно ожог, со всех сторон сразу; плащ, надувшийся вначале под мышками пузырем, теперь внезапно с силой потянул вниз, он рванулся к берегу, заметил, что Татьяна вовсе не бегала и не визжала, как следовало, а стояла, замерев, и глядела почти мимо. А уже потом бросилась вправо, влево. «Сумасшедший, — весело крикнула она, — псих!» — «О'кэй!» — крикнул. Георгий, отчаянно гребя, и, как показалось, очень бодро, но холод, перехвативший дыхание, донес до Татьяны панический хрип… «Псих, давай руку, эй!»
Но Георгий гордо выкарабкался сам, оцарапав руки, глупо улыбался, сразу под ним налилась лужа. Татьяна, выхватив платок, вытирала для чего-то его лицо, будто это было сейчас самым важным — сухое лицо.
— Ты знаешь, сколько тут до такси, псих? — приговаривала она, блестя глазами. — Едем ко мне, быстрее, на сумку, ладно, я сама понесу, скорей! — и она пошла вперед с сумкой на плече, которую в последний момент успел сбросить Георгий.
22С Маринкой пора было завязывать, дернул черт… В глубине души Георгий жалел ее, но глубин своей души он — чем дальше, тем больше — не любил.
Георгий осуждал Маринкин надрывный вызов общественному мнению, полупристойную фигу в лицо лицемерному шепоту однокурсниц. «Всё в дерьме, да шито-крыто», — с горькой досадой говорила про них Марина, забывая протягивать слова и чмокать губами. Жгучее безразличие Марины к сюжету ее личной жизни вызывало у Георгия религиозную оторопь.
Месяц назад, в бане, Георгий не расслышал в себе ожидаемого эффекта, увидев Марину раздетой. Баня как баня. За ее спиной перемигивались с Шамилем, — но на пустом месте, словно отчитываясь по принятым обязательствам. Вид деловито мылившей, а затем вычесывавшей волосы Марины выходил до обидного обыкновенным.
Но после, когда Георгий, проделав так как говорил Шамиль, с громыхающим сердцем дождался, дыша в подушку, пока коротенькая игра в метре от него закончилась и началось то, что со стороны он видел первый раз в жизни, — его прижал паралич. Он лежал ничком в небывалой смеси ощущений, не в силах ни подглянуть, ни двинуться, ни вздохнуть, — из страха расхохотаться. Вдруг почувствовал шевеление возле ребер, сильнее, он вздрогнул, боясь поверить, вывернул краешек глаза из подушки: Шамиль правой рукой незаметно подталкивал его в бок. Отступать было некуда, было поздно. Тогда, бросив все мужество в руку, он тесно двинул ее по простыне и прикоснулся куда-то в область ближней к нему Маринкиной коленки. Шамиль, ухватив движение, разгорячился выше меры. Георгий, прыснув в подушку, стал смелее гладить коленку, и его настигла вдруг мысль, что Марина может не понимать сейчас, что это рука чужая. Испытав облегчение, отважно ущипнул Марину за бедро, чтобы видел Шамиль: никто не струсил. Едва успокоившись, получил новый сильный толчок в бок: Шамиль, шумно вздохнув, стал смещаться влево и напоследок пихнул его еще ногой.
Совершив над собой головокружительное насилие, Георгий рывком приподнялся и бросил верхнюю часть туловища на горячую Марину. В этот момент в слабом свете ночника увидел открытые в потолок глаза Марины и эту улыбку…
Потом, совестно вспоминая минуту, разобрал: словно бы Марина видела всю предыдущую чехарду с Шамилевыми руками, а еще раньше — с переглядками в бане, и понимала все от начала, а только жаль, что им не хватает простой мужской смелости сказать прямо, они зазорно жмутся, и если нужно от нее согласие — вот оно, но это смешно, ребята.
Георгий успел убежать глазами, чтобы оставить себе простор для иронии, только руки по инерции суетились где-то, и вдруг наперекор смешливой дурости сделалось стыдно за Шамиля, который хитро лежал сбоку, за такое к ней отношение, а руки непослушно все движутся, стремясь выручить душу из спазма и скорее расставить обстановку по местам.
Наутро втроем уезжали с дачи. Марина казалась веселою, только изредка Георгий ловил на себе заинтересованный взгляд. Настроение накатило отвратительное. Не сумел, жиган. Смешно ему стало, детский сад, ей-богу.
Бесило непрошеное сочувствие, которым так и веяло от хорошего утреннего тонуса Шамиля.
В городе, перед тем как расстаться, Марина грубовато сказала:
— Слушай, — она сказала это при Шамиле одному Георгию, снова позабыв тягучую манеру, — я завтра буду дома одна, если хочешь… — Она пожала плечами и, захватив возле уха русые струи волос, перебросила за спину.
Георгию показалось, она хотела сказать другое, но пересилила.
— И купи выпить, цыпа, — щелкнула пальцем под горло, совсем уже грубо.
И вот месяц спустя по всему выходило — пора завязывать.
Встречались у нее дома на Бронной. Над кроватью неуместной шуткой висел портрет Лебедева — вылитый ректор! — с приделанными кверху кривыми турьими рогами, на них она вешала халат, когда раздевалась. Видно, такое женское задел в ней Уткин, что оно и после брачной смерти продолжало досаждать Марине. Угораздило же дуру, боже! — такой привиделся подтекст в причудливом коллаже.
Лунки ногтей у Маринки были до того мелкими, что это казалось неправдоподобным на девичьих пальцах. Марина стеснялась рук, держала под столом на коленях, как пай-девочка, а при ходьбе — ровно вниз.
Малые действия рук, как ни странно, еще усиливали общее эрогенное впечатление. Контраст внешней невинности и предполагаемого порока ошеломлял.
— Слушай, че это с ней? — спустя несколько дней после бани спросил Шамиль.
— А че? — беспечно ответил Георгий, насторожившись.
— Ну, тогда. Странная…
— Да она, кажется, и всегда была…
— Вообще да. Ну, как у вас? Получилось?
Георгий прозрачно улыбнулся. Шамиль осклабился. Оказалось, Шамиль завел теперь пэтэушницу с первого этажа, из педучилища, которое Шамиль сокращенно звал «педулище». В первых этажах этих домов всегда живут слесари, дворники и электрики, обслуживающие верхний быт, и у них всегда бывают дочки, которым тоже хочется красивого счастья, тем более с детства перед глазами. Шамиль, таким образом, поместился в самую середину комфорта: когда открывалась дверь и Тамарка переступала порог прихожей — размером со всю ее квартиру, — у ней подкашивались ноги и отказывал вестибулярный аппарат.
Нынешними отношениями с Мариной Георгий был взбешен. И ведь уже в первый раз почувствовал, что Марина с ним необычна. Она была с ним, как умела, нежна. Он забеспокоился, да не обдумал и махнул по глупости рукой. Потом приехал для удовольствия, решив идти строго к цели, все намеки другие, кроме голой постели, — подавить. Заартачится — на фиг: любовь прошла, ботинки жмут, завяли помидоры.
Но чем грубее он, тем ласковей — дьявол! — становилась Марина, словно бы наперед понимая источник бесцеремонности.
Георгий был в ужасе. Он пропустил было два свидания, но нарвался.
Марина сидела в буфете, и он усек одновременно: взгляд Херикова, что называется, «парторг поплыл», и ее взгляд на себе — с приоткрывшимся больным вопросом… Ч-черт! Он позвонил. Не мог, ну не мог никак освободиться от жалости, от дикого ощущения, что в долгу у нее. Тоже — маленький принц! Но вскоре, на выручку, посетило любопытное соображение. Если резко оборвать, — подумалось ему, — Марина слетит с катушек. Хериков, святая невинность, не подозревает, в какое счастье подвернулось ему влюбиться. Он дисциплинированно верит, что, где такие папы, там целоваться — губы бантиком — и то едва рискуют. Порвать сейчас — и может ведь докатиться… Заметит Херикова, припомнит (вот два дурака!) разговор на даче и — назло Георгию, наперекор всем вздумает попробовать рабочего классу, который уже совершенно съел ее своими медными глазами. Тогда — пиши пропало: Хериков, не будь дурак, распределится с ее папой уже не в нашу Корею, а в Южную, или вообще со вторым английским — в такие страны, что… Ну, нет.
