Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
Но тут шальная пуля попала в полу моего пиджака. Слегка задело, подумал я. Черт возьми, нужно смотреть в оба, иначе другие будут решать, как мне умирать! В одном я мог быть совершенно уверен: живым мне отсюда не выбраться.
«Угугугугу», — взвыла наконец возлюбленная чудовища, и лицо ее перекосилось еще страшнее, чем прежде. Но это ровным счетом ничего не значило, потому что когда я прицелился в нее, она проворно вскочила и бросилась назад за колонну.
Я перекатился по полу в сторону бара — единственное, что мне оставалось. Митин «Макаров» был мощным оружием. Каждый выстрел давал мне пару секунд передышки.
Когда я толкнул боковую дверь стойки, обе вьетнамки посмотрели на меня совершенно безучастно и не двинулись с места, сидя на корточках, словно справляли нужду.
В ту же секунду мы все трое уже лежали на грязном паркете, прикрыв головы руками. «Узи» очищал полку над нами. Я ловил момент, когда смолкнет очередь, и не чувствовал дождя из напитков, обломков и осколков. Над нами стоял свет, как негаснущая сигнальная ракета. Несколько выстрелов попало в холодильник, перед которым я вжимал голову в пол, прямо в пивную лужу. Был ли у меня шанс? Зачем они загнали меня в угол? Чтобы убить без спешки? Я знал, что они убивают не суетясь и предпочитают при этом изучать тактические варианты.
Автоматически я поднял «Макарова» над стойкой и дважды нажал на курок прежде, чем успел смолкнуть адский «узи». Последовали два вопля, жутких, смертельных вопля. Я попал. Это произвело впечатление. Тишина. Ну наконец-то! Из осколков стекла и кусочков льда составлялись невероятнейшие коктейли с кровью.
Вьетнамки скулили. На их белых блузках расцвели красные цветы. Я снял пиджак и велел вытереть им пол. Они должны были чем-то заниматься, чтобы мне не приходилось тратить на них силы и внимание. Я осторожно отодвинул холодильник в сторону, а сам продвинулся вперед. Два отверстия от пуль были удачно расположены.
Через правое я мог в случае необходимости перекрыть галерею. Через левое, большее, мне виден был конец лестницы и двое толстяков, которые лежали здесь без движения в луже крови. Из браунинга Ады я бесшумно выстрелил по ним. Рисковать я не мог.
Тут снова прорвало «узи». Пробоины ложились очень высоко. Парни стали осторожнее. Вьетнамки снова принялись за свою работу.
Единственное, чего я добивался, — чтобы за нас заплатили как можно дороже.
Тиканье часов на руке напомнило о том мире, в котором мне. не надо было лежать под стойкой с «Макаровым», браунингом и хеклер-кохом, пересчитывая пули в обойме. Но я уже нюхнул крови. Только дайте мне патронов, побольше патронов, а еще лучше «Калашникова» — и тогда посмотрим, чья возьмет. Я почувствовал вдруг даже некоторое уважение к моим врагам. Ведь это они заставили меня действовать.
Вьетнамки автоматически терли пол, не обращая внимания на влажные пряди волос, прилипавшие к губам.
Мой план был прост и не особенно оригинален, но позволял так или иначе выйти из положения. Проблема была в патронах — в «Макарове» оставалось три, в хеклере-кохе — шесть, в браунинге — одиннадцать. Новый залп обрушился на нас. На сей раз короткий. Затем последовал смех. В нем слышалась радость освобождения, будто возвращалась прежняя жизнь. Они были в себе уже вполне уверены. Я и сам первый готов был признать, что шансов больше нет, если только другие не совершат ошибки.
«Вы знаете карлика? — бросил я девушкам, не оборачиваясь. — Карлика знаете?» — повторил я еще резче и направил на них Митина «Макарова».
«Она его…» — сказала та, что с широким лицом.
Мы обменялись взглядом.
«Сними это! — велел я другой. — Ну, быстро!»
Жалкое зрелище, как это несчастное существо медленно расстегивало пуговицы и стаскивало свою блузку сперва с одного, а потом с другого плеча. Какая худышка, совсем еще ребенок. Она комкала блузку на животе, сдвигая комок все ниже.
«Привяжи ее сюда!» — Швабра в левом углу, оставшаяся невредимой в пальбе, стала моим главным реквизитом.
«Давай, давай!» — понукал я, хотя мне было жаль девушку. Но выхода не было. Когда-нибудь она, возможно, поймет. Каждый миг, когда нас не обстреливали, давал мне шанс. Я позволил себе еще три мгновения передышки, в течение которых с благодарностью вспомнил о людях и вещах, что-либо значивших в моей жизни. Без всяких усилий с моей стороны возникли лица моей матери и моего отца, моих бабки и деда. Так же легко всплыли в памяти учительницы и учителя, мой тренер. Я вспомнил подруг и друзей и, конечно, моего лучшего друга Карла. Я увидел свою жену с нашим рано умершим сыном, потеря которого разрушила наш брак. Так в одно лишь мгновение передышки мимо меня прошли все мои любимые, некоторые из них соберутся у моего цинкового гроба и будут спрашивать себя, неужели это я лежу в нем, а если да, то какие увечья претерпело мое тело.
Вторая передышка предназначалась тем поэтам, художникам и музыкантам, к которым я относился как к своей второй семье, которых я, когда слышал их имена, считал своими друзьями и близкими, пусть даже я их самих лично никогда не знал. Какой же нелепой была вся наша мелочная ревность и жажда славы, когда дело всего лишь в том, чтобы чем-нибудь одарить мир. Следовало радоваться и быть благодарным за все прекрасное на земле и почитать за счастье, если кому-то самому выпало на долю приумножить добро, принадлежащее всему человечеству. Зачем же тогда весь этот сыр-бор, вся эта ненужная боль, причиняемая друг другу? Какая бессмыслица! А с другой стороны, какая ответственность лежит на каждом! Так же как все доброе как-то сохраняется в мире, ведь энергия не исчезает, так и все дурное, подлое и безобразное никуда не уйдет с нашей планеты. Да, я был к смерти готов, и все же меня утешало, что я не исчезну с этой земли, а останусь травой, цветком, может быть, деревом.
Третье мгновение предназначалось полностью реальности. Я прощал моих противников по ту сторону стойки. Волею несчастного случая все мы оказались втянуты в эту историю. У многих из них были семьи, и они охотнее сидели бы теперь дома у телевизора. Нескольких слов было бы достаточно, чтобы воспрепятствовать всему этому. Снова пролилась невинная кровь.
«Бери белый флаг и иди! — сказал я наконец вьетнамке. — Иди и позови своего карлика. Но только до лестницы, дальше не ходи, ты знаешь…»
А она только покачала головой — углы ее рта при этом некрасиво скривились — и разрыдалась. Она была такая худенькая. Я вынужден был приставить к ее правому соску ствол пистолета. Это помогло. Но я никогда не забуду, как это невинное, изможденное создание, явно не так уж много хорошего видавшее в жизни, отправилось, дрожа от страха, но с твердым намерением выполнить возложенное на нее поручение. Вторая сидела на корточках у меня за спиной. Смотрела на меня своими темными глазами, будто хотела сказать: «Не беспокойся обо мне. Главное, ты должен выстоять!»
В зале стало тихо. Из правого пулевого отверстия я осторожно вынул щепку и прикинул, сколько примерно шагов надо сделать моей парламентерше, чтобы дойти до лестницы. Я кашлянул, когда она достигла площадки. Но она уже завопила: «Джим, Джим» — каким-то горловым голосом. «Джим, Джим, Джим». Ее голос пронизывал меня насквозь. Стоит там эта малышка со шваброй наперевес, как с винтовкой, и не знает, что ей делать дальше, кроме как орать: «Джим, Джим».
И вот наконец, будто на сцене поднялся занавес, передо мной возникли все те невидимые образы, с которыми я боролся. Бесшумно они поднимались наверх со ступени на ступень, выходили как фантомы из-за колонн галереи или тянули шеи оттуда, где лежали. Я думал только о том, как бы мне сберечь пулю для себя, чтобы избежать пыток или предупредить выстрел в живот, в легкие или в мочевой пузырь. Вот тут-то и настал момент, когда я выбросил Митина «Макарова» из-за стойки прямо в зал. Это должно было их убедить!
Припадая то к одной, то к другой пробоине, я фиксировал расположение повылезавших отовсюду мафиози. В моем прицеле со стороны лестницы появились сразу три головы: впереди карлик со своим «узи», за ним двое коротко стриженных с пистолетами. Все они так напряженно сантиметр за сантиметром обшаривали глазами пространство вокруг себя, что я опасался: они заметят мои глаза. Только карлик не сводил глаз со своей невесты, которая, не переставая, пела ему свое «Джим, Джим», — но только все тише и тише.
Идин хеклер-кох с глушителем я держал в левой руке, Адин браунинг — в правой. В том же ритме, в каком приближались те трое, шаг за шагом отступала моя парламентерша. Из-за колонн галереи выступили двое молодцев и стали приближаться, пригнувшись.
Страха у меня не было, скорей напротив. Перед восходом солнца ночь особенно темна. Я жить хотел! Мое желание от его осуществления отделяла толика удачи и щепотка ужаса. Теперь только не ошибиться!
Карлик добрался до верхней ступеньки. Казалось, их взгляды все больше сосредоточивались на моих смотровых отверстиях. «Стоп!» — крикнул карлик высоким, но спокойным голосом.
