Владимир Маканин - На первом дыхании
Я увидел Рябушкина — конечно же, он тоже был здесь. Громышевский представитель, крепыш с золотыми зубами. Вид у него был явно нерадостный. Ловец человеков. А сети-то плохонькие и уж совсем несовременные.
— Привет, — сказал я.
Мы все равно шли друг на друга — не убегать же.
— Здравствуй, Олег.
— Ну и как? Кого заманили?..
Он спешно выпятил грудь и придал себе более или менее процветающий вид. Дескать, ловим. Дескать, кое-что в сетях имеется.
— Понемногу ловим, — ответил он с важностью.
— Да неужели? — засмеялся я. — Из нашего выпуска вы смогли уговорить всего-навсего пять дурачков. Таких, как я. Недоделанных. А из этих деляг вам ни одного не заарканить…
— У меня есть фамилии — даже несколько отличников есть.
— Бросьте!
— Ей-богу, Олег.
— Знаете что?.. Даю совет. Вы им намекайте — туманно, конечно, — будто вы строите ракетные базы. Может, один-другой клюнет…
И вот тут-то он прямо на глазах погрустнел и сник. Видимо, именно так и намекал. Но не помогло. Не на тех напал. То-то.
— В одном ты прав, Олег. Ты был наивнее и лучше, чем они.
— Да ну? — засмеялся я.
Но теперь он, в свою очередь, меня рассматривал. И исследовал.
— А как ты, Олег?
— Я?.. Замечательно!
Он оглядел меня с головы до пят.
— Замечательно! — повторил я.
Но он так же мне поверил, как и я ему.
— А ведь нам есть что вспомнить, Олег. Мы хорошо жили. Верно?
И он, можно сказать, подарил мне вздох. Я промолчал.
— Не собираешься к нам вернуться?
— Нет.
— Жаль… А Горчаков болен, ты слышал? Он хотел тебя видеть зачем-то.
Горчаков — это был Кирилл Сергеевич, второй представитель. Тот, который высокий и болезненный. Который выделил мне полсотни рублей на гранатовый сок.
— Как он сейчас?
— Плох.
— Ну пока. — И тут у меня тоже вздох вырвался. — Алексей Иванычу привет.
То есть Громышеву. Как-то вдруг вырвалось. Само собой.
— Спасибо. Между прочим, он тебе письмо отправил.
Уже с расстояния я крикнул:
— Не получал.
Вечером выпускники вернулись умиротворенные, каждый из них полупродался в два или три места и теперь имел в запасе несколько вариантов, где жить и работать. Несколько вариантов счастья. Они были довольны. Сняли галстуки. Легли. До трех ночи они обсуждали и перебирали. Олег-два вставал и пил холодную воду, от волнения.
Я то просыпался, то засыпал.
У Громышева я вкалывал, как лошадь. Я отвечал за энергопитание, за передвижные станки и насосы, за планировку и за артезианские колодцы. Специалистов не было. И как инженер я, конечно, здорово там вырос. Стал профессионалом хоть куда. Потому что нет худа без добра, а добра нет без худа. Три года на износ. Как сказал золотозубый коротышка, есть что вспомнить.
В больнице на этот раз получилось не совсем складно.
— Ты что же это, родной, — ядовито сказала старуха с передачами.
Мои груши и яблоки лежали в левом углу ее огромной корзины.
Мы столкнулись на этаже. Возле самой палаты.
— Я таскаю твои посылки, а ты, оказывается, и сам тут.
— Тсс, бабуся.
— Чего это «тсс»! Ты думаешь, у меня руки колхозные?
— Я врач, бабуся, — залепетал я, стараясь потише. — Я врач, и ты не имеешь права…
— Какой ты врач! — махнула она рукой и, даже не дослушав, пошла по палатам. Наметанный глаз. Ведьма.
А получилось вот как — тот самый, непросыхавший вцепился в меня как клещ. И в голосе нищенство:
— Проведи, а?
— Бог подаст, — отмахнулся я.
— Проведи…
И я провел.
— Он со мной, — сказал я на входе и помахал листками и рентгеновским снимком, свернутым в трубочку. Это был риск. И немалый. Я провел, но сгоряча и наскочил на старуху с передачами. Пока обошлось. Однако это уже было как предупреждение свыше.
Глава 9
Кстати. Когда я провел непросыхавшего, мне невольно пришлось стать свидетелем сцены. Пришлось послушать, как эта милая пара занимается семейным воркованьем. Дело было на лестничной клетке больничного этажа. Ее звали Олюшкой, его, то есть непросыхавшего, — Петей. Мы стояли втроем. Я выглядывал в дверь, но в коридоре околачивалась старшая медсестра. Я был отрезан. Я ждал и томился.
А семейная сцена все длилась. Олюшка была в вылинявшем больничном халате. Она говорила мужу. С нежностью:
— Ведь ты и сготовить себе не можешь… Родименький мой. Бедненький.
Петя ей отвечал. С мрачностью:
— Ты тут смотри. В больнице почти каждая баба роман крутит.
Я добавлял:
— Это точно. Особенно если у нее поломана рука и шея набок.
Олюшка сказала:
— Не подсмеивайтесь над ним, ради бога. Он расстроен. Он это от одиночества. Он себе даже щец сварить не умеет.
Петя сказал:
— Все они такие. Они ведь с врачами кадрятся. Напропалую крутят.
Я спросил:
— Я понимаю, что ты сломал ей руку. Дело семейное. Но как ты ей шею умудрился свернуть?
— Я ее только толкнул. Я ж не знал.
— Не слушайте его — я сама упала. А это он от голода так говорит. Он ведь почти ничего не кушает.
Вот так мы беседовали. Как бы трио исполняли. Струнное задумчивое трио.
— Я только толкнул — я ж не знал, что она упадет.
— Значит, в операции «Шея» ты почти не участвовал?
— Я сама упала. Бедненький. Совсем не ест.
— Неужели он сам щей сварить не умеет? — спросил я.
— Нет…
— Лодырь он у вас. Придурок. И пьянь.
— Что вы!.. Он такой у меня, в общем-то, мальчик. Беспомощный. Голодный… Иди сюда, родной мой, — бедная женщина совсем растрогалась и уже не сдерживала слезы.
— Чего тебе? — буркнул ей он.
— Подойди к ней. Зовет же, — прошипел я.
— Только не задень гипс, родной. Боль адская.
— Не задену.
Она целовала его. Она ласково и неторопливо целовала его. А я поминутно высовывал нос в дверь. Выглядывал.
Наконец медсестра куда-то исчезла. Я быстро пересек коридор. Зайти в палату во время карантина (занести инфекцию) значило лишний раз испытывать судьбу. И я не стал ее испытывать.
Когда проходил мимо палаты, в приоткрытую дверь я разглядел Гальку. Я шел медленно.
Я увидел ее лицо — она меня не видела. Она что-то негромко говорила. Губы ее шевелились. Я видел ее одну-две секунды. За этим приходил.
Вечером произошла встреча из неожиданных. На улице. Мы столкнулись нос к носу.
— Зина? — Я был удивлен.
— Здравствуй.
Мы помолчали. Потом она сказала тихо, с укоризной в голосе:
— Что ж ты убежал среди ночи?
Я еще помолчал.
— Убежал, как вор. Ни слова не оставил… Дедушка сказал, что ты и спать не спал.
— Это дедушка взад-вперед шастал?
— Если скучно, могли бы поговорить. Я ведь рядом лежала — не за дверью. А если тебе с женщиной интересно только десять минут, то не надо с ней ложиться в постель.
Я заметил, что она немного хрипит. Она стояла толстенькая, крепенькая, как бочка, и похрипывала.
— Что с тобой?
— Ничего особенного. Простудилась. — Она продолжала меня корить: — А уж как мне стыдно было. Думаешь, у меня полно любовников. У меня никого нет. Один разочек решила закрутить роман — и на тебе! Встал и удрал среди ночи.
— Ни до свиданья, ни спасибо.
— Вообще ни слова не сказал. И нечего тут шутки шутить. Мне было так стыдно.
— Перед дедушкой?
Она негромко сказала:
— А еще я боялась, что ты простынешь. Ночь была очень холодная.
И стало ясно, где она простыла.
— Ты что — бежала за мной?
— Да.
— Не сумела догнать?
— Ты как пуля влетел в электричку.
Вот так и простыла — волновалась за меня. Бежала за мной, наспех одевшись. Потом возвращалась. Одна.
— Зина, — сказал я с раскаянием, — ты меня не очень суди. Я малость чокнутый.
— Это и видно.
— Я ведь как раненый… Нервы.
— Брось врать.
Она решила, что мне попросту с ней стало невмоготу. Стало скучно. Или она мне не показалась как женщина. Короче: что-то обидное и неприятное. А в такие штучки, как мои нервы и мой ночной испуг, она не верила и верить не хотела. Здоровая натура.
— А ты чего здесь? — спросил я.
— Я иногда в этом районе ночую.
— У подруги? — оживился я, чуя, что здесь пахнет ночлегом на дармовщинку.
— Да, у подруги. Ночую здесь. Не каждый же день мне возвращаться на электричке в такую даль.
— А мне нельзя у нее переночевать?
— У тебя ж была квартира? Твоего родича.
— Была, да сплыла.
Я сказал правду. Была, да сплыла. Она еще раньше сплыла, задолго до Олега-два и его хорошо упакованной компании.
— Нет. Не получится, — сказала Зина. — Это будет неудобно. У нее одна комнатка.
— И соседей много?
