Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада
— Как ты их называешь?
— Саад, сын мой, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, испарина звезд, ты прекрасно знаешь, кто такие лотофаги, я ведь не раз читал тебе про них, когда ты был молод. Ну же, вспомни. Ты жадно просил меня читать эту историю, настолько она тебе нравилась.
— Мне?
— «На десятый день Улисс и его спутники оказались в стране пожирателей цветов, и звали их лотофаги. Эти люди едят лотос во время трапезы. Но кто попробует этот плод, сладкий как мед, тот не захочет больше возвращаться домой и давать о себе вести, но будет упорствовать и останется с лотофагами, поглощая лотос, предав забвению дорогу назад».
— Ах да, «Одиссея»…
— «Одиссея», сынок, первый рассказ о путешествии в истории человечества. Странствие описано слепцом, Гомером, что доказывает, что лучше описывать воображаемое, чем увиденное воочию.
— Лотос заставляет забыть о возвращении… Ты думаешь, наркотик всегда заставляет забывать цель?
— Иногда результат еще круче, сынок. Он помогает забыть, что цели нет.
Несколько километров подряд я размышлял.
— Все это не для меня, — подытожил я, — лотос, опиум, кокаин и прочие штуки.
— Рад слышать это.
В этот момент Хатим и Хабиб застонали.
— Тормози, сынок, они сейчас описаются.
Я нажал на тормоза и открыл заднюю дверь. Они вывалились из машины и на четвереньках поползли в канаву. Пока они шумно опоражнивались, отец поднял глаза к небу.
— Вот в этом, должен признаться, одно из редких преимуществ загробной жизни: у мертвых кишки не подводят.
Они вернулись к машине и потребовали курить.
— Нет, у нас нет времени!
— Саад, не дашь курить, мы не покажем тебе короткий путь и объезды. Ты никогда не увидишь Каир.
— Никогда, мэн, никогда!
— Ладно, курите…
С ловкостью наркоманов в период ломки они набили трубки и начали тянуть дым.
— О-о, мэн, о-о!
— Да…
— Да, мэн, да…
— Да!
Отец в раздражении пожал плечами и повернулся к ним спиной, погрузившись в созерцание пейзажа, песка и утесов.
— Слезы, а не диалог! Все их красноречие исчерпывается этими «йес» и «мэн», односложными словами и звукоподражаниями, которые они бесконечно тянут, как обезьяна трясет кокосовую пальму. Ах, что за грустные времена… Смотри на них хорошенько и слушай, сын, пусть они, по крайней мере, хоть внушат тебе отвращение. Деградацию замечают у других, а не у себя, она уродлива только на чужом лице. Если увидишь, как действует наркотик на близких, сам его принимать не станешь.
В течение недели путешествие шло в беспорядочном ритме, остановки по требованию («Покурить надо, мэн, надо покурить») чередовались с остановками по нужде: Хабиб и Хатим извергали содержание желудков через все отверстия. Отец прилежно, как зачарованный, следил за поносами и рвотами.
— Поразительна, сын, поразительна эта способность человеческого тела избывать все, что его загромождает. Жалко, они не могут срать ушами, тогда бы из них вышли все их поганые мысли.
— Папа, чтобы очистить голову, надо, чтобы в ней были хоть какие-то мозги!
— Ты прав, сынок.
— Бог велик: у тех, кто не слышит, между ушей воздух.
Несмотря на свое состояние — они с трудом различали часы, дни, иногда клали в штаны, а их бормотание становилось все более туманным, — Хабиб и Хатим по-прежнему указывали мне путь, просыпались вовремя — жизненный рефлекс, нужный для того, чтобы выклянчить себе удовольствие и снова погрузиться в гипнотический транс. Благодаря их уловкам и моему неустанному шоферскому бдению мы без помех выехали из Ирака, попали в Саудовскую Аравию, где после нескольких дней пути через пустыни, а потом горы достигли берега Красного моря недалеко от Акабского залива.
— Представляешь себе, сынок? Красное море! Думал, не доживу до того дня, когда увижу его своими глазами.
— В общем-то, ты не ошибся!
Отец смеялся долго, глубоким смехом, забыв о той искре, которая вызвала его, тем бесконечным смехом, что просто хочет сделать звучным и осязаемым счастье.
— Полюбуйся, Саад, один друг предупредил меня, что, когда смотришь на волны Красного моря, они кажутся синее других волн. Их синий цвет насыщенный, чистый, основательный, честный.
— Ты прав. В чем тут дело?
— Это не эффект реальности, а следствие слов. «Синий, как апельсин», подсказал французский писатель Элюар, потому что апельсиновый — полная противоположность синему цвету, это красный с примесью желтого. Синева Красного моря кажется тем синее, что его назвали Красным. Причина не в химии волн или света, а в химии поэтической.
Он обернулся и посмотрел на Хабиба и Хатима, валявшихся со стеклянным взглядом, почти без сознания.
— Если так пойдет дальше, они выкурят весь груз.
— Я думаю, Фахд эль-Гассад предвидел такой оборот. Уверен, он спрятал большую часть где-то в другом месте машины, под бампером, внутри сиденья, а часть, которую эти идиоты думают, что крадут, — это, в общем-то, порция, которую им выделил Фахд. Надо быть тонким психологом, чтобы стать выдающимся жуликом.
— И остаться им… Слава засранцу Фахд эль-Гассаду! И да смилостивится над ним Аллах.
За обменом шутками я пытался скрыть свои настоящие мысли: впервые столкнувшись с морем, я испытывал сильнейшие опасения. Доверить ли судьбу этим волнам? Почему не видно на той стороне, на горизонте, Египта? Ведь по карте расстояние казалось таким небольшим… Даже в бассейне я никогда не расставался с твердой опорой и теперь ждал испытания с тревогой.
Мне пришлось на день лишить двух моих спутников опия, чтобы они собрались с мыслями и вспомнили адрес перевозчика, который должен был перевезти нас с грузом на египетский берег.
Когда мы вышли на этого человека — моряка с длинным коричневым телом копченой макрели, — он назначил встречу в следующий понедельник, в полночь.
В назначенный вечер я вперил взгляд в волны — черные, глубокие, враждебные. «Вот моя могила, — думал я, водя взглядом по подвижной плите темного мрамора, уходившей в бесконечность. — Через несколько дней я стану пищей для рыб. Слишком много я их съел, теперь настал мой черед».
Моряк подошел ко мне, улыбаясь:
— Вам повезло, погода будет просто девичья.
— Что это значит?
— Что даже девушку не укачает при такой поездке.
— Ну, девушки способны выносить ребенка и родить, так что нечего болтать про их слабость! Ни один мужчина не вынесет того, что выпадает на долю женщины… Таскать младенца, который месяцами давит тебе на мочевой пузырь, вытолкать между ног четырехкилограммовый мешок, который раздирает чрево, — вам бы это понравилось? А они ничего, держатся! Мало того, начинают заново! Так что девичья погода — спасибо… Кесарево сечение не пробовали?
Он посмотрел на меня удивленно, потому что не понял моих слов. По выражению моего лица он догадался, что я боюсь.
— Успокойтесь, море гладкое как масло.
— Правда? Как кипящее масло?
Я показал на ветер, закручивавший гребни волн.
Он пожал плечами, позвал на подмогу Хабиба и Хатима, и втроем они стали грузить машину на палубу.
Во время этой операции я не мог оторвать взгляд от волн. От одного только взгляда на пляшущую неустойчивую поверхность воды я испытывал дурноту.
Упав духом, я сел по-турецки, чтобы помассировать себе лодыжки. Деликатное покашливание, потом более отчетливое, хотя и робкое, сообщили мне о присутствии отца — он стоял позади меня на причале.
— До встречи, сын, я жду тебя на том берегу.
— Нет!
— Иракец на корабле — это такая же нелепица, как курица у зубного врача или шотландец на благотворительном балу.
— Проводи меня, пожалуйста.
— Я непривычен к морю. Боюсь встать на смену этим кретинам Хатиму и Хабибу, которые за две недели заблевали все вокруг.
— Но, папа, тебя не может тошнить, ты же умер.
— Умереть — не значит избавиться от дурных воспоминаний. Напротив, ты становишься пленником дурных воспоминаний. Ты ни за что не заставишь меня взойти на эту посудину, и точка. Встретимся на той стороне. Я доберусь в Египет своим путем.
Он поспешно скрылся, ускользая от меня.
— Отплываем! — прокричал дылда с прожаренной солнцем кожей.
Две пары рук вырвали меня из оцепенения и швырнули на палубу.
Неоднократно выругавшись и разок помолившись, моряк запустил мотор, Хабиб и Хатим тем временем отвязывали швартовы. В соленом воздухе витал острый запах бензина.
Суденышко стало крениться, ерзать, переваливаться с боку на бок. Плюясь, сопя, хрипя, оно рывками продвигалось вперед, удаляясь от причала. Оно медленно заворачивало вбок. Мне казалось, оно хрупкое, как скорлупка ореха, и не сможет разрезать мелкую рябь, однако я успокоился насчет себя, ибо не слишком мучился от того, что покинул землю.
