Александр Пелевин - Здесь живу только я
Нет, это не второй подбородок. Это может быть все, что угодно, только не второй подбородок. Герман вытянул шею, и наваждение исчезло. Через несколько секунд он снова осторожно наклонил голову.
Господи, господи, господи.
Герман начал пристально разглядывать свое лицо. Что это, спросил он себя, неужели это прыщ? Да, это прыщ. И еще один. И здесь, прямо над верхней губой. И подбородок… Нет, вытяни шею, вот так, подними голову. Тогда его не будет видно. Но щеки, что делать со щеками? Они стали больше — да, они стали определенно больше. Щеки стали больше, а глаза — меньше. Нет, нет, только не это. Все, что угодно. Но только не это.
Он зажмурил глаза — и в темноте перед ним вспыхнуло то уродливое лицо, которое он видел сегодня у Петра с закрытыми веками.
Баллончик с пеной полетел прямиком в зеркало, и оно треснуло ровно посередине, расколов лицо на четыре куска — и тогда отражение стало еще омерзительнее.
Руки его задрожали. Он сел на краю ванной и почувствовал, как бешено колотится сердце. Колотится, точно колеса поезда в метро. В метро, где все эти люди. Все эти люди с такими же лицами, как и увиденное в зеркале. Как и увиденное в зеркале лицо. Его лицо.
Это просто болезнь, ничего страшного. Просто есть такая болезнь — она называется уродством, и все иногда бывают ей подвержены. В этой болезни, если разобраться, нет ничего смертельного — живут же с ней люди. Живут. Живут?
А может быть, все наоборот? Может быть, болезнь — это красота, и теперь Герман успешно излечился? Если так, то…
Если так, то лучше быть больным.
Герман с силой закусил нижнюю губу и вцепился пальцами в край ванны.
Только сейчас, усевшись и наклонившись вниз, он почувствовал складку на своем животе.
* * *Уже вторую неделю Смородин работал в музее.
Быстрее стало бежать время, стал привычным ритуал открытия стеклянных витрин, пыль больше не въедалась в глаза. Больше не было ночных звонков в кабинете Фейха. Ночью Петр читал стихи — читал запоем, иногда проговаривая губами наиболее сильные строчки. Сборник он носил с собой, чтобы читать дома и в метро. Иногда, если Петр забегал на работу на час раньше, они беседовали с Грановским.
— А я сразу понял, — говорил Грановский. — Что вы не читали Фейха. Самым любимым стихотворением вы назвали то, которое первым выпадает в поиске. Я слышал по телефону, как стучали клавиши, когда вы набирали «Юлиан Фейх». Но я все равно взял вас на работу, потому что был уверен, что вам здесь понравится.
— Да. Здесь хорошо.
До закрытия музея оставалось пятнадцать минут. Посетителей было немного. В коридоре неловко мялся длинноволосый юноша с фотоаппаратом, в первой комнате пожилая супружеская пара с любопытством изучала покрытый пылью диван. Во второй комнате не было никого, а в кабинете, согнувшись над письменным столом, стояла девушка в красном пальто.
По вискам Смородина прошла холодная судорога: он узнал Сонечку.
Заложив руки за спину, он осторожно подошел к ней и после небольшой паузы сказал:
— Привет.
Сонечка подняла на него глаза. Сонные, красные, с распухшими веками. Попыталась улыбнуться.
— Привет. Что ты здесь делаешь?
— Работаю.
— Удивительно.
Сонечка улыбнулась, на этот раз искренне.
— Как твои дела? — спросила она.
Петр не любил этих дежурных фраз, и она прекрасно это знала.
— Живу, — он всегда отвечал именно так. — А ты как? Где твой друг?
— Он погиб.
— Как?
— Пару дней назад. Он проводил перфоманс с живым крокодилом. Ты разве не читал новости?
— Нет. Если честно, я вообще сейчас не в курсе новостей. Я читаю другое.
Смородину сейчас очень хотелось рассмеяться от этой идиотской ситуации, но не хотелось обижать Сонечку — судя по всему, пару минут назад она плакала.
— Я всегда знал, — продолжил он, — что современное искусство до добра не доведет.
Обидеть Сонечку все-таки пришлось. Она скривила губы и ответила:
— Ты изменился не в лучшую сторону. Мне кажется, ты рад тому, что он умер.
И ушла.
Смородин почувствовал себя идиотом, но затем его губы сами собой растянулись в улыбке. «Перфоманс с живым крокодилом, — подумал он, — это прекрасно».
Через десять минут музей опустел. Смородин запер входную дверь, поставил чайник на плиту и принялся открывать витрины.
Самым тяжелым было открыть витрину, за которой стоял манекен с костюмом и шляпой Фейха — одна петля дверцы проржавела и с трудом поддавалась, приходилось слегка приподнимать стекло.
В этот раз Петр надавил на дверцу слишком сильно.
Витрина слегка шатнулась, и манекен, который и без того неровно стоял, покачнулся и с деревянным скрипом вывалился прямо на Петра. Он смог удержать его одной рукой, второй придерживая дверцу, но шляпа все же слетела с головы и упала возле книжного шкафа.
— Твою мать, — выругался Смородин.
Он поставил манекен на место, привалив его к задней стенке, чтобы он снова не упал, и нагнулся за шляпой.
Краем глаза он заметил, что под шкафом желтела маленькая бумажка. «Непорядок», — подумал он, нахлобучил шляпу обратно на голову манекена и снова нагнулся, чтобы поднять бумажку.
Оказалось, что бумажка была зажата под паркетом — только один пожелтевший уголок выглядывал наружу. Петр осторожно потянул за этот уголок. Бумажка поддавалась с трудом.
Наконец он вытащил её — это был сложенный вчетверо листок.
Смородин торопливо развернул его.
Это было письмо Фейха. Его почерк невозможно не узнать.
Здравствуйте.
Мне не очень хорошо, но я продолжаю писать.
В последние дни я много думаю о бессмертии письменного слова. О том, что слово есть та самая субстанция творения, которая была в начале и будет всегда. Сейчас я хочу воспользоваться этим и написать нечто вроде письма в будущее. Представьте себе, вы, читающие эти строки — я давно умер, а слово мое здесь. Я общаюсь с вами и таким образом обретаю бессмертие.
Не знаю, сколько лет прошло с тех пор, как я это написал. Не знаю, какой сейчас год. Но вы знаете. Жаль, что в этом случае не работает обратная связь. Но вы представьте себе, что она работает, и попробуйте ответить мне. Напишите мне письмо и положите его рядом с моим. Пусть себе лежит.
Как вы там живете?
Уверен, что вы победили Гитлера. Иначе я пишу все это зря. Я надеюсь, что вы поймали его, посадили в клетку и провезли по всем советским городам, а затем повесили, как собаку, за ноги, сожгли и развеяли прах по ветру.
Читаете ли вы стихи? Слушаете ли вы музыку?
Может быть, вы уже полетели в космос? Расскажите, как там.
Я безумно хочу знать.
Пишу какую-то чушь. Зря все это. На всякий случай прячу письмо под паркет. Надеюсь, я не отнял у вас лишнее время.
До свидания.
Буду ждать ответа.
Дата письма не была указана.
«Что это? — думал Петр, снова и снова проводя взглядом по этим строчкам, — какая-то шутка Грановского? Не может быть, чтобы этот листок не заметили за все это время. Но это почерк Фейха и его слог. И бумага явно старая. Ничего не понимаю».
Вместе с листком он удалился на кухню, где уже вскипел чайник. Сел. Налил чаю. Хотел закурить, но вспомнил, что еще не открыл остальные витрины. Оставил листок на столе и вернулся в комнату.
Когда все было готово, он вернулся на кухню, закурил, выдрал из своего блокнота листок и достал ручку.
Здравствуйте, Юлиан Александрович!
И задумался.
Идиотская затея. Что только не придет в голову от скуки. Наверняка Фейх точно так же маялся от одиночества и потому написал свое письмо в будущее. Двое больных на голову, Фейх и Смородин. Ха.
Тем не менее, он продолжил писать.
Я тоже не знаю, зачем это пишу. Меня зовут Петр Смородин, я ночной смотритель вашего музея. Да, Юлиан Александрович, теперь ваша квартира — музей. Ваши стихи знают и любят.
О странностях этого музея он решил не писать.
Сейчас 20** год. Ваше письмо пролежало под паркетом больше шестидесяти лет. Видимо, я — первый, кто нашел его и уж точно первый, кто решил на него ответить. Если это, конечно, не шутка. Если честно, я очень боюсь, что это шутка. Но почему-то верю вашему почерку.
Что я могу рассказать?
Война закончилась победой в сорок пятом году. Ленинград выстоял в блокаду. Наши войска взяли Берлин. Гитлер застрелился, а его ближайшие соратники кончили жизнь на виселице.
В 1961 году человек полетел в космос. Это был советский космонавт Юрий Гагарин.
Смородин снова задумался.
Что писать дальше?
Неужели придется написать о том, что развалился СССР и обо всем, что случилось за последние двадцать лет? Фейх сильно расстроился бы, узнав об этом.
