Джулиан Барнс - Глядя на солнце
Мужчины меняются, когда женятся на вас — вот что обещали женщины деревни. Погоди, деточка, сказали они. И потому Джин лишь отчасти удивлялась постепенному притуплению радости и пришедшим на смену усталым резкостям. Больше всего ее угнетало, что теперь в источники раздражения для Майкла превратились именно доброта и нежность дней его ухаживания. Казалось, его сердит, что от него ждут, чтобы он и после брака вел себя так же, как до него; а эта сердитость становилась источником новых причин сердиться. Послушай, словно говорил он, ты думаешь, будто тогда я тебя обманывал, скрывал, какой я на самом деле, ведь так? Да ничего подобного. Просто я не сердился, а сейчас сержусь. Как ты смеешь обвинять меня в нечестности? Однако, на взгляд Джин, был ли он честен тогда или нет, никакого значения не имело, если он сердился сейчас.
Конечно, вина в основном должна быть ее. И, полагала она, ее неспособность родить ребенка вызывала у Майкла необъяснимые приступы ярости. Необъяснимые не потому, что для них не было причины — или хотя бы оправдания, — но потому, что ее неспособность к зачатию оставалась постоянной, а его ярость всегда вспыхивала ни с того ни с сего.
Сначала он хотел послать ее к специалисту. Но она не забыла предыдущий случай, когда он ее убедил… нет, обманом заставил поехать в Лондон. Специалистки доктора Хедли с нее было достаточно на всю жизнь.
И она отказалась.
— Может быть, мне просто нужно немножко горного воздуха, — сказала она.
— О чем ты?
— Горный воздух восстанавливает жизнедеятельность субъекта. — Она процитировала эту фразу, как пословицу.
— Джин, деточка. — Он взял ее за запястья и сжал так, словно собирался сказать что-то нежное. — Тебе когда-нибудь кто-нибудь говорил, что ты глупа до невозможности?
Она отвела глаза; он держал ее за запястья, и она знала, что должна будет взглянуть на него — или хотя бы ответить, — прежде чем он позволит ей уйти. Какой смысл ему так плохо с ней обходиться? Вполне вероятно, что она глупа, хотя ей почти казалось, что это не так. Но даже если… почему это его сердит? Она же не была умнее, когда он с ней познакомился, а тогда он словно бы ничего против не имел. Она почувствовала боль в желудке.
Наконец с капелькой вызова, но не глядя ему в лицо, она сказала:
— Ты обещал, что не отошлешь меня назад, если я окажусь с дефектом.
— Что-что?
— Когда я поехала к доктору Хедли, я спросила, отошлешь ли ты меня, если я окажусь с дефектом. Ты сказал, что нет.
— Но при чем тут это?
— Ну если ты думаешь, что я с дефектом, ты можешь отослать меня назад.
— Джин. — Он крепче сжал ее запястья, но она все равно отказывалась посмотреть в большое красное лицо на мальчишеской шее. — Черт. Послушай. — Казалось, он был раздражен до крайности. — Послушай, я люблю тебя. Черт. Послушай, я люблю тебя. Просто мне иногда хочется, чтобы ты была… не такой.
Не такой. Да, она видела, что он этого хочет. Она же глупа до невозможности и бездетна. А ему она требуется умная и беременная. Все очень просто. «Орел — заведем шесть детишек. Решка — кота заведем». Им придется купить кота.
— У меня боли, — сказала она.
— Я люблю тебя, — ответил он, почти крича от раздражения. Впервые после пяти лет брака эта информация не подействовала на нее. Не то чтобы она ему не поверила, но дело теперь не исчерпывалось вопросом о честности.
— У меня боли, — повторила она, чувствуя себя трусихой из-за того, что не могла посмотреть ему в лицо.
Без сомнения, он еще больше презирает ее за то, что у нее боли.
В конце концов он выпустил ее запястья. Но в следующие месяцы снова и снова возвращался к вопросу о том, чтобы она «показалась специалисту». Джин приняла уклончивую терминологию, хотя про себя повторяла фразы, которые читала, пока Проссер Солнце-Всходит храпел в соседней комнате. «Несоответствие органов» — вспоминала она, и «конгестия матки». Конгестия — ей вспомнились мужчины, приходившие прочистить канализацию, и она вздрогнула. Бесплодие — вот верное слово, библейское слово. И бесплодность. Бесплодность заставила ее подумать о пустыне Гоби, а это заставило ее подумать о дяде Лесли. Не вздумай наклонить клюшку, не то в воздух взвихрится больше песка, чем в пустыне Гоби в ветреный день. Она увидела игрока в яме с песком, бьющего, бьющего, бьющего клюшкой, но мяч так и не взлетел.
Однако время от времени она взвешивала, не является ли ее состояние и правда тем пороком, каким его явно считал Майкл. Во время его ухаживаний она всякий раз напрягалась, стоило ему упомянуть про детей. Сначала одно, а уж потом другое, думала она. Затем ее знакомство с первым пробудило в ней некоторую скептичность относительно другого.
Может быть, она не столько бесплодна, сколько противоестественна. Или и то, и другое. Глупая до невозможности, бесплодная и противоестественная — вот, наверное, как она выглядит снаружи. Но изнутри — совсем не так. Если люди считают ее бесплодной, пусть их. Ну а глупость до невозможности, так она видела точку зрения Майкла. Но видела и дальше. Джин казалось, что ум вовсе не такое чистое и неизменное свойство, каким его считают. Быть умным — примерно то же, как быть хорошим: можно быть образчиком добродетели в обществе кого-то — и очень скверной в обществе кого-то другого. Можно быть умной с одним человеком и глупой с другим. Отчасти дело было в доверии к себе. Хотя Майкл был ее мужем, который привел ее от юного девичества к женской зрелости (во всяком случае, так принято было считать), который оберегал ее физически и финансово, который наделил ее фамилией Кертис взамен Серджент, он странным образом не сумел внушить ей доверия к самой себе. В каком-то смысле она больше доверяла себе, когда была восемнадцатилетней и глупой. В двадцать три года рядом с Майклом она была менее уверена в себе, а потому менее умна. В целом это выглядело очень несправедливым: сначала Майкл сделал ее менее умной, а потом начал презирать ее за то, что она стала тем, чем он ее сделал.
Может быть, он сделал ее и бесплодной. А потому, когда они в следующий раз препирались из-за ее дефектности, она поглядела ему прямо в глаза и, не отводя взгляда, сказала быстро, пока не потеряла храбрости:
— Я поеду, если ты поедешь.
— Ты про что?
— Я поеду, если ты поедешь.
— Джин, прекрати этот детский лепет. Повторять одно и то же — не значит объяснить.
— Может быть, это у тебя дефект.
Вот тогда он ее и ударил. Собственно говоря, это был единственный раз за всю их совместную жизнь, когда он поднял на нее руку, и был это не столько прямой удар, сколько неуклюжая оплеуха сбоку, которая пришлась на то место, где ее плечо смыкалось с шеей; но в тот момент она даже не заметила. Пока она выбегала из комнаты, слова, казалось, обрушивались на нее со всех сторон. «СТЕРВА», услышала она впервые, и «СЛАБОУМНАЯ», и «БАБА». Это последнее слово ковалось и натачивалось, пока не обрело лезвие, чтобы им рубить.
Слова швырялись в нее и после того, как она захлопнула за собой дверь. Но наличие двери лишило их смысла: два дюйма плотно подогнанных филенок свели яростное препарирование ее характера всего лишь к шуму. Ощущение было такое, будто Майкл метал в нее всякие предметы, ударявшиеся о дверь с одним и тем же звуком. Была ли это тарелка, чернильница, книга, нож или томагавк, обвешанный перьями и все еще острый, сколько бы жертв он уже ни поразил, она не могла разобрать.
Чему была рада, когда в следующие дни обдумывала случившееся, приняв его извинения и отклонив его ласки. Камни и палки ломают кости, а слова ранят. Почему люди придумывают такие пословицы, если не потому, что боятся с полным на то основанием, как бы не было наоборот? Боли исцеляются, она знала это (та первая рана в ее желудке), а вот слова нарывают. БАБА, кричал на нее Майкл, сначала сжимая это слово в комок, чтобы бросить дальше и точнее. БАБА — слово само по себе не таило яда, вся отрава была в тоне. БАБА — два баюкающих слога, которым он для нее дал другое определение: ВСЕ, ЧТО МЕНЯ СЕРДИТ, таков был новый смысл.
После этого они перестали говорить о детях. Год за годом они продолжали заниматься любовью — примерно раз в месяц или, во всяком случае, всякий раз, когда Майклу этого как будто хотелось, но Джин испытывала только пассивное равнодушие. Когда она думала о Майкле и сексе, ей представлялась бочка, переполнившаяся дождевой водой, которую требуется слить; делать это приходится не часто, и ничего неприятного тут нет: просто обычные хозяйственные хлопоты. А что до нее самой, она предпочитала вовсе об этом не думать. Иногда она делала вид, будто получает больше наслаждения, чем было на самом деле. Просто из вежливости. Теперь она уже не находила секс смешным, а только чем-то будничным. И все те фразы, которые она когда-то изучила — глупенькие волнующие фразы, словно бы флиртовавшие с ней, — теперь появлялись из дальнего-дальнего прошлого, с острова детства. Покинуть этот остров, не промокнув, невозможно. Она подумала о двух накатах волн, встречающихся под прямым углом, и почувствовала себя немного виноватой. Ну а эти графики — тот с кривой нормального желания и другой об ослабленном и кратком пиках у женщин, страдающих от переутомления и замученных работой, — теперь они уподобились полустертым граффити, мимолетно замеченным на стенке автобусной остановки где-нибудь за городом.
