Ирина Маленко - Совьетика
Никакой вдовой Тамарочка, конечно, не была. У нее не было своей семьи. В молодости ее звали на улице «Тамара-модница», и она, в отличие от своей сестры Симы, имела множество ухажеров. Особенно военных. Но именно поэтому она так и не вышла замуж: выйти за военного означало бы необходимость переезжать вместе с ним по стране, а тут заболела раком ее мама… И Тамарочка, которая к тому времени осталась единственной из ее детей, кто еще жил дома, осталась за ней ухаживать….
Говорят, что «старые девы» – какие-то злые, фрустрированные, обиженные на жизнь создания, не знающие, как обращаться с детьми. Те, кто так говорит, никогда не встречался с нашей Тамарочкой. В ней не было и тени обиды на то, что так сложилась жизнь. Она со смехом рассказывала про своих давних «ухажеров». Она считала мою маму и Шурека своими детьми, а меня – своей внучкой. Мама и Шурек называли ее «крестная» (их еще, по привычке, в детстве крестили), а я – единственная некрещеная в нашей семье- просто Тамарой. Томочка была единственной из нашей семьи кто знал, когда в этом году Пасха. И единственной, кто раз в год заходил в церковь – под Пасху же, окрестить пасху и кулич. Несмотря на то, что семья наша была абсолютно нерелигиозная, Пасху дома отмечали – приготовлением этих специальных пасхальных кушаний и крашеных вареных вкрутую яиц. Мне нравились в Пасхе две вещи: сама пасха, белая, сладкая, с изюмом (ее можно было попробовать только раз в году!) и то, что в этот день , оказывается, можно было поцеловать кого угодно – со словами «Христос воскрес!» (я мысленно представляла себе, как с этими словами целую похищенного с Земли в состав моей команды звездолета Гойко Митича!). Ответить полагалось «Воистину воскрес!» Кто такой Христос и почему он воскрес, я знала смутно. Наверно, тот дяденька, что был нарисован на старой иконе, висевшей у нас дома (на самом деле на иконе был изображен не он, а Николай-Угодник).
А еще семьей Тамарочки были все спортсмены нашей области! Все они знали ее по работе. Ее уважали, и с ней советовались по разным вопросам, даже о своей личной жизни.
Ходить к ней на работу было захватывающе интересно: и не только потому, что там запросто можно было встретить всяких местных спортивных знаменитостей, но и потому, что это было единственное место, где я могла попечатать на настоящей машинке! Конечно, печатала я всякую ерунду, вроде распорядка дня команды на моем звездолете, но самой мне это казалось очень важным и интересным занятием. Сама Тамарочка провела за пишущей машинкой 45 лет….
Тамарочка доставала нам билеты на трек. Велоспорт с незапамятных времен был для нашего города тем, чем футбол – для какого-нибудь Манчестера. На нем провели все выходные своей молодости дедушка и бабушка. На нем провели свои детство и юность мама и Шурек. На нем фактически выросла и я. Хотя никто из нас самих велогонщиками не был (один только Шурек ездил на велосипеде по шоссе летом – для удовольствия!). Мы были болельщиками!
На крупные соревнования купить билет было практически невозможно. Народ сидел даже на деревьях вокруг трека – высоких тополях. Люди приходили на трек целыми семьями, в лучших праздничных нарядах – как ходят в театр. Если во время соревнований начинался дождь, народ не расходился, а прятался от него, надеясь его переждать. И потом сидел и терпеливо ждал, пока полотно трека не просохнет…
Финалы обычно начинались в воскресенье ближе к вечеру. Моим любимым видом программы был спринт. Как сейчас помню застывших в сюрплясе на крутом вираже, под восхищенное молчание трибун спринтеров. Легкий летний вечерний ветерок проносится по рядам, холодит кожу. Спринтеры все стоят, только перекатываются под загорелой кожей их икр накачанные мышцы. Наконец у кого-то одного из них сдают нервы, и он срывается с места… Помню звон колокола, возвещавшего последний круг (в будни этот самый колокол лежал на работе у Томочки в кладовке!). Спринтеры показывали такие чудеса бесшабашной храбрости на виражах, что просто дух захватывало! Естественно, они были нашими героями. Награждение часто проходило уже в сумерках, а домой мы шли, когда уже зажигались фонари.
Тамарочка и мама лично знали всех наших чемпионов. С Тамарочкой можно было запросто пройти под трибуны в полутемные боксы. И местная вело-знаменитость – белобрысый красный от загара дядя Вова с эстонской фамилией, к моей гордости, представлял меня всем как свою «невесту». Мне было 3, «дяде Вове» – лет 20. Я любила перекидываться с ним шутками. Но моим любимцем был смуглый и отважный недоступный для болельщиков спринтер с экзотическим именем Омар Пхакадзе, которого Тамарочка ласково величала «Омариком». Велосипедисты, особенно трековики, и по сей день представляются мне какими-то необыкновенными людьми.
Еще в детстве я очень любила ходить… в поликлинику. Моей любимицей была патронажная сестра Лидочка. «Пойду с врачами поразговариваю!»- важно говорила я, собираясь туда. Я вообще в детстве очень любила поговорить с незнакомыми людьми. Например, в очереди в баню, куда мы ходили мыться потому что дома не было ванной. (Мытье в бане – совсем иное, чем в ванной дома. Ты выходишь на улицу пропаренный буквально до костей, и как же хорошо потом спится! Вот только ужасно неприятно было выходить из банника в холод раздевалки.) Я здорово сконфузила как-то свою маму, когда начала пересказывать женщинам в банной очереди один ее сон: «Мама бежит по улице, а за ней – грузины, а она как закричит: «Миша! Ножкин!» Бедные женщины восприняли мой рассказ всерьез и долго еще неодобрительно косились на мою маму.
Говорить с незнакомыми людьми для советского ребенка не несло в себе какой-то опасности. Детские сады и школы не было нужды охранять от террористов и всяких психов. Мы твердо знали, что мы дети, и что взрослые глядят на нас соответственно. Детей в советском обществе любили и берегли. И хотя меня предупреждали, что не надо брать конфеты у посторонних – на всякий случай, никаких «всяких случаев» на моей памяти ни со мной, ни с кем из моих знакомых не случалось. Под маминым присмотром я даже «кокетничала с грузинами» на базаре (это по моим собственным словам, а на самом деле просто обыкновенно по-детски с ними разговаривала.). Люди были в основной своей массе добрые, хотя иногда и ворчливые: часто подавали тебе советы на улице, не будучи даже с тобой знакомыми- вплоть до того, как лучше одеваться. Но делали они это не со зла, а потому что беспокоились о других людях. Им было не все равно. Социальный контроль был развит очень сильно, и я вам скажу, не такая уж это плохая вещь! Если кто-нибудь попадал в беду, люди не отворачивались и не делали вид, что этого не заметили, а спешили на помощь. Нас так учили – не проходить мимо. Если напал хулиган – оказывать сопротивление, а не отдавать ему кошелек, как учат тебя на Западе, где государство обладает монополией на использование силы и не хочет, чтобы люди верили в себя и защищали свое достоинство. Ведь большинство хулиганов – трусы, и часто достаточно дать им отпор.
Самое главное – что в СССР у тебя никогда не было чувства, что ты – один. Что никто не придет на помощь, если что-то случится. (Именно потому мне всегда были так непонятны и несимпатичны герои американских фильмов – герои-одиночки.) Это окрыляющее чувство вселяло в человека небывалые силы. Со злом важно не мириться, а все, что мне пытаются вдолбить в голову в этом «цивилизованном обществе» – это именно необходимость смириться с ним!
Мы, дошколята, бегали по улице в очень коротких платьицах, из-под которых иногда мелькали штанишки. Никто не обращал на это внимания. Никого из окружающих это не «возбуждало», никто не считал, что это «сексуально». Разговоры с детьми о «женихах» и «невестах», и то были в нашей среде просто чем-то для интеллектуально недоразвитых. «Деревня-матушка!»- презрительно говорили таким.
Когда меня спрашивали, кем я стану, когда вырасту (а это было для нас самым важным вопросом, а не идиотское в отношении ребенка «heb jij een vriendje/ een vriendinnetje ?”!), я сначала отвечала «балериной»! В 5 лет мама впервые отвела меня в театр на «Лебединое озеро». Балет покорил мое воображение, и в течение всего лета мы с подружками (с моих рассказов) играли в «Лебединое озеро» на улице: бегали вокруг квартала, размахивая руками, как крыльями, а Марусин братишка Андрюша преследовал нас в качестве Злого Волшебника!
А еще я была без ума от фигурного катания. Каждый раз, когда начиналась зима, и начинались трансляции чемпионатов по телевидению – от турнира на приз «Московских новостей» и чемионата СССР до чемпионатов Европы и мира – я доставала специальную тетрадочку и сама выставляла в ней оценки выступавшим спортсменам. Мои результаты не всегда совпадали с официальными. У меня были свои любимцы. Например, немка из ГДР Соня Моргенштерн (до такой степени, что я потом долго и всерьез требовала от мамы переназвать меня в Соню!). И, конечно же, все мы любили нашу Ирочку Роднину и дружно осуждали ее партнера Алексея Уланова, когда он ее оставил, и радовались за нее, когда она вновь победила уже с новеньким Сашей Зайцевым. Фигурное катание, как и хоккей, мы смотрели всей семьей. Помню матчи наших с канадскими профессионалами – лохматого игрока по имени Фил Эспозито, затеваемые канадцами драки на льду и возмущенный голос Николая Озерова: “Нет, такой хоккей нам не нужен!» . Я пыталась научиться кататься на коньках, но это оказалось не так легко. Дело было в ботинках: меня сначала поставили на хоккейные, с короткими голенищами, ноги в которых были неустойчивыми и разъезжались у меня, как у коровы на льду! Потом, когда мне купили настоящие «фигурки» дело пошло уже легче. А еще дядя зимой строил для меня возле дома горку из снега и заливал ее водой, а потом мы вместе с ним и все соседкие ребята со свистом катались с нее!
