Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)
«Доктор, я хочу пить…»
Он принес мне воды. Он улыбнулся. Он собирался идти навещать других пациентов.
«Доктор?» «Что?» «Я смогу ходить?»
Он перестал улыбаться. Я перепугался. Он сказал: «Ты веришь мне, мой мальчик?» «Я вам полностью доверяю, доктор».
«Тогда послушай меня. Через две недели ты полностью поправишься. Ты сможешь ходить, как любой другой. Под ступней у тебя было полно гною. Мы только вскрыли опухоль. Твою ногу не пришлось ампутировать. Вот увидишь, через две недели будешь расхаживать, как все остальные».
Оставалось выждать только две недели.
Два дня спустя после моей операции по лагерю пронесся слух, что фронт внезапно приблизился. Говорили, что Красная Армия продвигается к Буне, что речь идет о нескольких часах.
Мы уже привыкли к слухам такого рода. Уже не раз лжепророки предвещали нам мир на земле, переговоры с Красным крестом о нашем освобождении, или другие ложные вести… И мы часто верили им. Это было вроде укола морфия.
Но в этот раз пророчества казались более основательными. Несколько последних ночей мы слышали вдалеке канонаду.
Мой безликий сосед сказал: «Не давай вводить себя в заблуждение. Гитлер ясно дал понять, что уничтожит всех евреев прежде, чем часы пробьют двенадцать, прежде, чем они услышат последний удар».
Я взорвался: «Какое тебе до этого дело? Мы что, должны верить Гитлеру, как пророку?»
Его тусклые, потухшие глаза уставились на меня. Наконец, он сказал устало: «Я верю в Гитлера больше, чем в кого-либо другого. Он единственный, кто сдержал свои обещания — все свои обещания еврейскому народу».
В тот же день в четыре часа пополудни, как обычно, колокол созвал старост блоков для доклада.
Они вернулись обратно дрожа. Они едва могли открыть рты, чтобы выговорить слово: эвакуация. Лагерь должен быть очищен, а нас отошлют гораздо дальше. Куда? Куда-то вглубь Германии, в другие лагеря. Недостатка в них не было.
«Когда?» «Завтра вечером». «Может быть, русские успеют раньше?» «Может быть».
Мы отлично знали, что им не успеть.
Лагерь походил на улей. Люди носились туда и сюда, крича друг на друга. Во всех блоках шли приготовления к походу. Я забыл про свою больную ногу. В палату вошел доктор и объявил: «Лагерь выступает завтра, сразу после захода солнца. Блок за блоком. Больные остаются в госпитале, они не эвакуируются».
Эти новости заставили нас призадуматься. Оставят ли эсэсовцы сотни заключенных слоняться по госпитальным блокам в ожидании своих освободителей? Позволят ли они евреям услышать двенадцатый удар? Конечно же, нет.
«Инвалидов перебьют всех вместе», — сказал безликий.
«И с последней партией отправят в крематорий».
«Лагерь наверняка заминирован, — сказал другой. — Как только эвакуация закончится, его взорвут».
Что касается меня, то я не думал о смерти, но мне не хотелось расставаться с отцом. Мы уже столько выстрадали, столько перенесли вместе. Теперь было не время для прощания.
Я выбежал наружу, нужно разыскать его. Валил густой снег, окна блоков покрылись изморозью. С одним башмаком в руке, так как он не налезал на правую ногу, я бежал, не чувствуя ни боли, ни холода.
«Что мы будем делать?»
Отец не отвечал.
«Что мы будем делать, папа?!»
Он погрузился в свои мысли. Выбор находился в наших руках. В кои-то веки мы могли сами решать свою судьбу. Мы могли бы оба остаться в больнице, с помощью моего доктора я бы сумел пристроить отца как больного или как санитара. Или же мы могли последовать за остальными заключенными.
«Ну, так что же делать, папа?»
Он молчал.
«Давай эвакуируемся со всеми», — предложил я.
Он не ответил и взглянул на мою ногу.
«Ты считаешь, что сможешь идти?»
«Думаю, что да».
«Будем надеяться, Элиэзер, что мы об этом не пожалеем».
После войны я узнал о судьбе тех, кто остался в больнице. Их просто освободили русские через два дня после нашей эвакуации.
Я не пошел обратно в больницу, а вернулся в свой блок. Моя рана открылась и кровоточила. Снег краснел — там, где я проходил.
Староста блока выдал двойные пайки хлеба и маргарина в дорогу. Мы могли взять со склада сколько угодно рубах и другой одежды.
Было холодно. Мы улеглись спать.
Последняя ночь в Буне. Еще одна последняя ночь. Последняя ночь дома, последняя ночь в гетто, последняя ночь в поезде, а теперь последняя ночь в Буне. Долго ли еще наши жизни будут тащиться от одной последней ночи к другой?
Я совсем не спал Сквозь замерзшие стекла просвечивали алые вспышки. Орудийные выстрелы раскалывали ночную тишину. Как близко были русские! Между ними и нами — одна ночь наша последняя ночь. Над койками слышался шепот: если повезет, русские будут здесь до эвакуации. Вновь ожила надежда.
Кто-то крикнул: «Постарайтесь уснуть. Надо собраться с силами в дорогу».
Этот совет наполнил мне последние слова моей мамы в гетто.
Но я не мог уснуть. Моя нога горела.
Наутро облик лагеря переменился. Заключенные появлялись в странном виде: это походило на маскарад.
Каждый надел по несколько одежек, одну поверх другой, чтобы вытерпеть холод. Несчастные фигляры, распухшие поверх своей худобы, скорее мертвые, чем живые! Бедные клоуны, их призрачные лица выглядывали из-под тюремной одежды! Цирк!
Я попытался найти башмак побольше. Напрасно. Тогда я разорвал одеяло и обмотал больную ногу. Потом я отправился бродить по лагерю, чтобы добыть еще немного хлеба и несколько картофелин.
Кое-кто говорил, что нас отвезут в Чехословакию Нет, в Гросрозен. Нет, в Глейвитц. Нет, в…
Два часа дня. По-прежнему валил густой снег.
Время теперь проходило быстро. Стемнело. День исчезал в серых сумерках.
Староста блока вдруг вспомнил, что забыл прибрать в блоке. Он приказал четырем заключенным вымыть деревянный пол… За час до выхода из лагеря! Почему? Для кого?
«Для освободительной армии, — заорал он. — Чтобы они поняли, что здесь жили люди, а не свиньи!»
Значит, мы все-таки люди? Блок вычистили сверху донизу, вымыли каждый уголок.
В шесть часов прозвенел колокол. Погребальный звон. Процессия была готова тронуться.
«Строиться! Быстро!»
Через несколько секунд мы все стояли в рядах, блок за блоком. Наступила ночь. Все шло по порядку, в соответствии с разработанным планом.
Засветили фонарики. Из темноты возникли сотни вооруженных эсэсовцев с овчарками. Снег не переставал ни на минуту.
Ворота лагери открылись. Казалось, что ночь, которая ждет нас с той стороны, еще темнее, чем здесь.
Двинулись первые блоки. Мы ждали. Пришлось ждать, пока пройдут пятьдесят шесть блоков, те, что должны идти впереди нас. Было очень холодно. У меня в кармане лежали два куска хлеба. С каким удовольствием и бы съел их! Но пока нельзя. Не сейчас.
Приближалась наша очередь: блок 53… блок 55… Блок 57, шагом марш!
Все время шел снег.
Ледяной ветер дул резкими порывами. Однако мы шагали без передышки.
Эсэсовцы заставили нас прибавить шагу. «Быстрее, вы, свиньи, ублюдки паршивые!» Почему бы и нет? Движение слегка согревало нас. Кровь быстрее струилась по жилам. Мы почувствовали, что оживаем.
«Быстрее, ублюдки паршивые!» Мы уже не шли, мы бежали. Как автоматы. Эсэсовцы тоже бежали с оружием в руках. Казалось, что мы летим впереди них.
Кромешная тьма. Время от времени, в ночи сверкала вспышка. Эсэсовцы получили приказ: стрелять в каждого, кто не сможет поспевать за колонной. Держа пальцы на спусковых крючках, они не отказывали себе в этом удовольствии. Если кто-нибудь останавливался на секунду, короткий выстрел приканчивал еще одного паршивого ублюдка.
Я механически переставлял ноги, одну за другой. Я тащил с собой это костлявое тело, такое тяжелое. Если бы я мог избавиться от него! Несмотря на мои усилия не думать об этом, я ощущал в себе две сущности — мое тело и меня. Я ненавидел свое тело.
Я твердил себе: «Не думать. Не останавливаться. Бежать».
Около меня на грязном снегу корчились люди. Выстрелы.
Рядом со мной шел молодой парень из Польши по имени Залман. В Буне он работал в электроцехе. Над ним посмеивались, потому что он постоянно молился или размышлял над какой-нибудь талмудической проблемой. Это был его способ уйти от действительности, не ощущать ударов…
Внезапно его желудок схватили спазмы. «У меня болит живот», — шепнул он мне. Он не мог идти дальше, ему требовалось на секунду остановиться. Я умолял его: «Подожди чуть-чуть, Залман. Мы скоро остановимся. Не собираемся же мы так бежать на край света».
Но он начал расстегивать пуговицы на бегу, крича: «Я больше не могу, я сейчас лопну…»
