Анатолий Тоболяк - Во все тяжкие…
Я молчал.
— И с дачей она его облапошит, вот увидите! И деньги, какие у него есть, все выманит!
Я молчал.
— Вы слышите?
Я прорезался:
— Да, слышу.
— Неужели вы ничем не можете помочь? Неужели вы не имеете никакого влияния на папу? — В ее взвинченном голосе послышались слезы.
В таких делах… боюсь, что нет.
— Но вы же можете поговорить с ним, можете!
— У нас уже состоялась беседа.
— Поговорите еще! Ну пожалуйста, — взмолилась она. — Ведь он губит свою жизнь, буквально губит.
— Хорошо, поговорю. Но это вряд ли что-нибудь изменит.
— О господи! Что же делать? Я его умоляла. Я перед ним чуть ли не на коленях ползала. Я пойду к этой гадине… я ей глаза выцарапаю.
— Предоставь это матери.
— Я боюсь звонить маме. Для нее это будет такой удар, а у нее повышенное давление. Что же делать? Что?
На этот вопрос-всхлип я не мог ответить. СОЧИНЯТЬ ИНОЙ РАЗ ЛЕГЧЕ, ЧЕМ ДАВАТЬ РАЗУМНЫЕ ДЕЛОВЫЕ СОВЕТЫ.
Я повесил трубку. Я разбил стакан о край умывальника, когда хотел налить воды, и сильно порезал руку. Пока искал аптечку в кухонном столе, пока делал перевязку, закапал кровью рукопись. Теперь можно будет говорить издателям, что мое сочинение написано кровью и подлежит оплате по высшей ставке.
И со злобным клокотанием в горле я набрал домашний номер Автономова. Хотя был уже девятый час, никто мне не ответил. Бормоча что-то вроде «ну, попадись мне, старый хрен!», я сменил домашний халат и шлепанцы на брюки, рубашку, легкую ветровку и кроссовки. Следовало бы побриться, но я не стал. Следовало бы сесть в автобус, но я пожалел две тысячи рублей на билет и полчаса с небольшим целенаправленно шагал по светлым еще улицам Тойохаро. Сомнительно было, что меня впустят в такой неурочный час в Бизнесцентр. И действительно, опасный страж около турникета преградил мне дорогу:
— Далеко?
— Предположим, в бильярдную.
— Кто-нибудь приглашал?
— Да, мой знакомый. Ваш завсегдатай. Красавчик такой. Зовут Аполлон.
— А, этот! Проходите.
Не понадобился даже писательский билет, который я предусмотрительно захватил с собой.
Лифт доставил меня на восьмой этаж, а бильярдная встретила сильным светом, музыкой, множественными голосами у стойки, стуком шаров на всех столах.
Дружок Автономов был тут, я сразу его увидел. В рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым воротом, с кием наперевес он сражался с каким-то мелкоголовым, мелколицым подозрительным типчиком. И молодчик Аполлон имелся в наличии. Художник стоял около стойки с бокалом в руке, в серебристо-сером костюме, эффектно светловолосый, и разговаривал с рыжеватой девицей в коротком открытом платье. Она потягивала свой напиток через соломинку. Локальный маленький рай, где нет житейских проблем, где покусывают плод безмятежной любви и никому нет дела до вечернего города за окном, который тяжко устраивается на вечерний покой.
Я подошел к Аполлону со спины и положил ему руку на плечо. Тут надлежало бы произнести сакраментальную фразу: «Господин Доровских, вы арестованы», но он и от моего прикосновения почему-то испуганно вздрогнул и порывисто обернулся. Сразу же его лицо дружелюбно озарилось:
— О! Кто к нам пришел! Добрый вечер.
Ответить на его улыбку мне стоило большого труда.
— Кайфуешь? — небрежно спросил я. Так вот и спросил: «Кайфуешь?», легко и небрежно, словно это словечко не сходило у меня с языка, — как свой человек спросил, как равный ему, как приятель приятеля. Рыженькая любопытно на меня взглянула, но по тому, как скривились ее губки, которыми она тут же ухватила соломинку, стало ясно, что я не тот кадр.
— Отдыхаю. Творческая пауза, — отвечал Аполлон, не теряя приветливости. — Что будете пить?
— Ничего спиртного.
— Воздерживаетесь сегодня?
— Да, дал зарок.
— Может, пива?
— Сока. Апельсинового, если такой есть.
— А как же! Витя, апельсинового товарищу, — дал указание Аполлон молодому бармену. — А ты, солнышко, возвращайся, пожалуй, к своим, — посоветовал он рыженькой.
— А ты придешь?
— Попоздней.
— Ну хорошо. — Она сочно втянула последние капли напитка, улыбнулась и направилась в дальний угол бара. Я проследил за ней взглядом и Аполлон тоже.
— Как девица? — поинтересовался он моим мнением.
— Однозначно порочная.
— Не в вашем вкусе?
— Точней, я не в ее вкусе.
— Ну почему же… — засмеялся красавец. Бармен поставил передо мной бокал сока. — Играть надумали?
— Я-то? Нет, я так, в качестве наблюдателя. А как твои успехи? — внаглую тыкал я.
— Видите, прохлаждаюсь. Константин Павлович свирепствует. Выбил меня из-за стола.
— Давно он тут?
— Да как сказать… Я не засекал.
— А часто бывает?
— Да как сказать… Я учет не веду. — Он прихлебнул из своего бокала. Он открыто и непринужденно смотрел на меня, словно говоря: «Ну, что дальше?».
А что дальше? Плеснуть ему апельсиновым соком в лицо? Стряхнуть сигаретный пепел в его бокал? Такие желания вдруг возникли, а собственно, почему? Молодчик исключительно вежлив, ну, может быть, чуть-чуть ироничен. Что ж, он имеет право и на иронию, и на сострадание, ибо таковы мои годы, которые представляются ему немыслимыми жалкими громадами, тяготеющими к обвалу, к превращению в песок, в прах. Он, может быть, даже чует легкий запах тлена, исходящий от меня. Он теряет свое драгоценное время рядом со мной. Он — авангард с необузданными желаниями и беспощадной смелостью, а я тыловой обоз, который своей допотопной тихоходностью лишь сдерживает его движение. И я говорю дымя:
— Константин Павлович… как он? По-крупному проигрывает?
Аполлон вскидывает бровь. Он искренне удивлен таким прямолинейным вопросом. Он желает знать: а что означает в моем понимании «по-крупному»? Это ведь весьма растяжимо — по-крупному.
— У каждого свои мерки, не так ли? — дружелюбно скалится он.
— Пожалуй, так, — соглашаюсь я. — Ну а все-таки? Тебе, например, он много проиграл и задолжал?
— Вот вы опять говорите «много». А что такое «много»? Некоторые даже понятия не имеют, что такое по-настоящему много. И вообще некорректный вопрос, вам не кажется? У нас с тестем свои расчеты. В некотором роде символические.
— Это как же?
— А так, что мы в основном на запись играем с Константином Павловичем. Вот сейчас он на наличку играет, а со мной можно по-родственному обойтись записью. Такие долги могут долго терпеть, а то и вообще не востребоваться по-родственному. По-родственному все возможно, понимаете?
Понимаю. А отвадить ты его можешь от стола?
— Отвадить?
— Ну да.
— Как же я могу его отвадить, если я сам его привадил? — рассердился Аполлон. — И потом, как вы это представляете? Кий у него вырвать из рук? Так он обложит матом и другой возьмет, — смеется Аполлон. — Да и правила тут не такие, чтобы отваживать от стола заядлого игрока. За это и схлопотать можно.
— А если он все спустит, что имеет? Может такое быть?
— Не исключено.
— И тебя по-родственному это не тревожит? — подпускаю я злости и желчи.
— Почему же! Я за него переживаю. Но он ведь может и выиграть, как вы выражаетесь, по-крупному. Недавно тут один ухарь за вечер стал владельцем «Ниссаны». А другой ее лишился. Такое дело. Судьба.
— Фаталист ты, я погляжу, — ожесточился я.
— В меру.
— Знаешь, что твой тесть намылился уйти из семьи?
— Знаю, что он завел женщину на стороне. А вообще не удивлюсь, если он скажет адью Раисе Юрьевне, — хладнокровно отвечал Аполлон.
— Ну и как ты к этому относишься? Дело в том, что пару часов назад мне звонила твоя жена. Отец у нее побывал, и она в истерике.
«Истерика» не произвела на него впечатления, а сообщение о звонке породило недоумевающую морщинку на гладком беломраморном лбу. — С какой стати она звонила вам?
— Я давний друг твоего тестя?
— Ну и что?
— Твоя жена просит моего содействия.
— В чем? — Он вроде бы занервничал.
— Она полагает, что я способен предотвратить грядущий развод.
— А вы способны?
— Вряд ли.
— И я так думаю. Батя закусил удила. Раиса Юрьевна его допекла. А моя Зинуля иной раз бывает редкой дурехой, — неожиданно заключил он, и какое-то омерзение мелькнуло в его глазах. ДВА БОРТА В УГОЛ, И НЕТ ЗИНУЛИ, ТАК, АПОЛЛОН? Он оглянулся на бильярдные столы, где играл Автономов. — Хотите провести с ним воспитательную беседу?
— Только по настоянию твоей жены.
— Хотите увести его отсюда?
— Есть такое желание.
— Не советую, — усмехнулся Аполлон.
— Это почему же?
— Неудачное время выбрали. Он гуляет.
И действительно. Автономов вскинул вверх руки, в одной из которых был кий, и приветливо закричал, расшифровывая меня всему залу:
— Анатоль! Дружище! Вот кого мне не хватало для победы! Ну, теперь держись, Горыныч! — адресовался он к своему длинному, мелкоголовому, мелкотравчатому сопернику с замусоленным окурком папиросы в углу рта. — Давай обнимемся, Толян! Сто лет тебя не видел. Забыл ты меня совсем — нехорошо! — И полез было в самом деле обниматься, но я отстранился и огрызнулся: — Перестань! Не будь шутом гороховым! — Ибо ненавижу я всякие проявления панибратства. Я НЕНАВИЖУ В ТАКОЙ ЖЕ СТЕПЕНИ МУЖСКУЮ СЛАЩАВОСТЬ, ЗАИСКИВАНИЕ, ЛЕСТЬ, ПОДХАЛИМАЖ, КРЫСИНУЮ ОЗЛОБЛЕННОСТЬ, НАГЛОСТЬ, БАХВАЛЬСТВО, ГОРДЫНЮ, ЖАДНОСТЬ и еще много-много чего. Но это так, к слову, чтобы представить себя в лучшем свете, чем я есть на самом деле.
