Валерия Перуанская - Прохладное небо осени
Была весна тридцать седьмого года, отец с дочками пошел на трибуну площади Урицкого, на первомайский парад и демонстрацию. Когда они вернулись, мать еще дышала, но спасать ее было поздно. И первый Нинин телефонный звонок после «скорой помощи» был к Геннадию. И первый человек, который пришел в этот несчастный дом, был Геннадий. Были краснофлотцы и военно-морские командиры, кто-то устраивал похороны, заботился об оркестре, цветах, могиле, даже о поминках кто-то позаботился, но люди приходили и уходили, у них были свои дела и заботы, а Геннадий никуда не уходил, и оставался ночевать, и варил кашу Томочке (перед этим он звонил домой и справлялся у любой подошедшей к телефону соседки, как это делается), и заваривал чай, и стал необходим и незаменим этим трем вдруг осиротевшим людям. «Друг познается в. беде», – нравоучительно повторяли в классе, укоряя тех, кто сомневался в искренности чувства Геннадия Денисова.
...– А кто слышал о Генке Денисове? – наверно, у всех разом это всплыло, когда Нина напомнила о своей в чем-то все-таки незадавшейся жизни. И всплыло не только это, но главным образом и дальнейшее.
– Он, как и следовало ожидать, далеко пошел, – усмехнулся Гриша Неделин, такой же круглолицый и ушастый, каким был в детстве, разве только в полтора раза толще. – Он теперь главный конструктор...
– Что ж, парень был способный, – перебила его Нина. – И умный. И твердо знал, что делать жизнь надо уметь. Чтобы поменьше зависеть от времени, – Нина лукаво глянула на Гришу. – А почему ты не позвала его сегодня? – спросила она Лильку.
– Вот тебе здрасьте, – возмутилась Лилька. – Кому он здесь нужен? Тебе, что ли?
– А что? – с задором ответила Нина. – Даже интересно. Живем в одном городе, а хоть бы раз встретились. На улице, в театре. Как заколдовали его – не попадается мне на глаза. В сущности, ребята, не слишком ли строго мы его судили?
– Ну, ты даешь, Нинка! – удивленно протянул Виктор Потрошков.
– Почему же? Его ведь тоже надо понять.
– Ты считаешь – надо? – Гриша Неделин смотрел на Нину выжидательно.
– А как же он иначе стал бы делать свою жизнь, если бы в самом начале пути позволил себе быть сентиментальным?
– Не трепись, – сердито сказал Гриша.
...Это было весной, они кончали десятый класс. Как вырванные лучом прожектора из темноты сцены, из навсегда ушедшего далека мелькнули перед Инессой лица... Нина. Ее отчаянно-страдающие, отчаянно-упрямые глаза. Гриша Неделин, ушастый, распаленный, вскочивший с места на задней парте и размахивающий руками. Бледный, растерянный Геннадий Денисов – Инесса поразилась тогда, заметив, до чего он стал некрасив, этот красивый Генка. А у доски – школьный комсорг Галя, безжалостно правая в каждом слове, доводе и не могущая никого убедить. Многие в классе, наверно, испытывали схожее с тем, что смутно чувствовала Инесса, – неприятие этой безжалостной правоты. Сердце протестовало, бунтовало, мучилось оттого, что не совмещались в нем – правота и безжалостность. Как ее было не жалеть, Нину? Такую перед ними всеми одинокую? И без них-то несчастную.
Высокие окна их десятого-второго выходили на Исаакиевскую площадь. Солнце наискосок пробивалось через запыленные стекла, и, должно быть, в классе было светло в тот день, но он все равно видится сумрачным, словно набухшим тучами, как если бы и не было никакого солнца.
Почти забытый, будто и нереальный эпизод. Давно забытый – к случаю вспомнившийся. Значит, без последствий для себя пережитый? Было – и прошло? Нет, подумала Инесса, машинально поднимая рюмку, чокаясь и согласно кивая словам, к ней обращенным и ею не услышанным. Наверно, именно с тех пор я знаю, что ничего нет на свете стыднее, хуже предательства. Неважно – кого или чего. Человека, принципов, чести. Родины. Самого себя. Генка тогда предал и Нину и самого себя. Любовь. Он был принципиален? Да. И он был беспринципен. Бывает и так, когда во что бы то ни стало спасают свою шкуру. Ему казалось, что – спасает, а спасать-то было нечего. Трус видит опасность и там, где ее нет. Трус никогда не становится храбрецом.
Нет, все это я не тогда поняла. Может быть, только сейчас и поняла – спустя столько лет? Без малого тридцать.
Инесса повернулась к сидящему рядом Грише Неделину:
– А что стало потом с Нининым отцом?
– Погиб, – ответил он, сразу поняв„что она имела в виду под словом «потом». – Реабилитирован посмертно.
Ничего удивительного, в общем, не было в том, что она ничего не знала о судьбе контр-адмирала. Инесса в сороковом уехала из Ленинграда к бабушке в Киев – думала, на несколько месяцев, а вернулась вот только сейчас. Война надолго их всех раскидала, после войны каждый, кто дожил, пошел своим путем. Школа осталась далеко – пришлось взрослеть быстро, по законам военного времени. От Лильки Инесса знала главное: тот на фронте, тот погиб, та умерла... Женился. Развелась. Дочка. Сын. О Нине тоже знала: когда началась война, поступила на курсы радистов, до ранения в сорок четвертом была на фронте. Потом разыскала Томочку, забрала из детского дома. Вот – выучила на преподавательницу английского языка. Замуж выдала. Племянника балует. А у самой – ни семьи, ни детей.
– Все-таки как это случилось, – словно угадав, о чем она думает, спросил Гриша, – что ты никак не могла в Ленинград к нам приехать? Или приезжала – скрывалась?
– Что ты, Гришуня! – Инесса ласково склонила к его плечу голову. – Как я могла скрываться от вас, таких любимых? Трудно представить, а никак не получалось. В отпуск едем на юг, не на север. На праздники своих не оставишь, а куда за собой весь хвост тащить? Однажды собрались было – хоромы Лилькины пустовали, все ее семейство разъехалось, она одна была, так моя Катюша ангину схватила. Так год за годом – и не замечала, как они пролетали.
Значит, адмирал реабилитирован...
...Началось с того, что Нина поссорилась со школьным комсоргом Галей. Та откуда-то прослышала про ее отца (возможно, был у нее знакомый на корабле) и объявила во всеуслышанье то, что Нина уже много месяцев ото всех скрывала. Чего ей это стоило, об этом Инесса позже подумала и перед Нининым мужеством преклонилась. Каждый день ходить в школу, учить уроки, заботиться о Томочке – и делать вид, что ничего не случилось, ничего не стряслось!.. Побледнела, осунулась – так она еще после смерти матери не оправилась, да и выпускные экзамены на носу... С Генкой – он один и был в курсе – они стали особенно неразлучны.
Когда Галя обозвала Нининого отца «врагом народа», обвинила в «укрывательстве» и заявила, что не ей, обманщице, быть комсомольским вожаком в классе, Нина в страшной ярости, не помня себя, кинулась на нее, закричала: «Сплетница ты! Ничтожество! Как ты смеешь! Мой отец коммунист, он за советскую власть кровь проливал, он не виноват, в его деле еще разберутся, как ты смеешь его оскорблять?!» – и разрыдалась. «Ах, не виноват! – Только глаза выдавали Галю, выдавали, как она Нину, с которой раньше дружила, сейчас ненавидит. – Посмотрим. Ты еще за свои слова ответишь!» Немыслимая, леденящая сердце была сцена.
Вот Галя и устроила это собрание. Нина на нем одно твердила:
– Не виноват он, не виноват, я знаю!
– Как ты можешь знать? – с мстительным хладнокровием, ни словом не напоминая о нанесенном лично ей оскорблении, вопрошала Галя.
– А разве не бывает, что ошибаются? – выкрикнул с задней парты Гриша Неделин.
– Кто это «ошибается»? – угрожающе вопросила Галя.
Инессе казалось отчасти резонным обвинение в «укрывательстве» (и пусть теперь кто-нибудь бросит в нее камень!), но так же резонно было и то, что Нина не хочет, не может поверить в вину своего отца, лучшего для нее человека на всей земле. Сама Инесса разве не сомневалась в справедливости судьбы Тимофея Федоровича, хотя он ей даже и не отец?..
Нине сочувствовало вместе с Инессой большинство класса, какие бы страшные слова ни произносила в своей непререкаемой убежденности Галя. Что, если задним числом посмотреть, говорит в пользу морального климата класса. Одни сочувствовали про себя, боясь сказать вслух – а вдруг все же что-то не так? Очень уж Галя настаивает на своем. Молчали, надеясь, что за них скажут другие. И другие говорили. Особенно помнится Инессе Гриша Неделин. Маленький, очкастый, с красными ушами – уши горели от собственной отваги, – он произнес целую защитительную речь (недаром стал потом юристом, профессором в сорок лет!). Смысл ее сводился к тому, что, конечно, не Нине судить о виновности отца, но дочернюю веру в него – участника революции и боевого командира – надо уважать. Если он и виноват, то его накажут, а Нина тут ни при чем.
Галя вслед за ним заговорила о чести и принципиальности комсомольца, которых недостает комсомолке Нине Озолиной. Значит, ее надо из комсомола исключить. И это тоже казалось правильным – но с этим так не хотелось соглашаться!...
