Джон Ридли - Путь к славе, или Разговоры с Манном
И двое белых южан сорвали с Эмметта одежду, избили Эмметта, бросили Эмметта в реку с металлической лопастью на шее. И один из этих белых прострелил Эмметту голову.
— А что еще нам оставалось? — сказал «Большой» Майлем. — Ему не на что было надеяться.
В середине 1950-х годов в Америке большинству чернокожих почти не на что было надеяться.
Март 1956 — июль 1957
Ничего другого мне не оставалось. Ничего другого. Я стану — я должен стать — знаменитым. Так я решил. Вернее сказать, так решили за меня жизненные обстоятельства. Мне исполнилось восемнадцать, я закончил школу и устроился вместе с Малышом Мо на работу в грузоперевозочную компанию: это была единственная работа, которую мы с ним смогли получить, а мне требовалось что-то более постоянное и высокооплачиваемое, чем та поденщина, которой я занимался раньше. Почти целый год я проработал грузчиком, вынося чужие пожитки из одной квартиры, запихивая их в грузовик, перевозя на другой конец города, а потом занося в другую квартиру. Платяные шкафы. Кровати. Столы. Ящики, заполненные посудой, книгами и всякой всячиной — тяжелые, будто набитые кирпичами. Тяжеленные, почти неподъемные. Но поднимать их приходилось. Ты поднимал их, потому что это был единственный способ заработать деньги. Поднимал, получал свои деньги, а боль после такой работы еще долго давала о себе знать. Ты отправлялся домой, спал несколько часов, вставал спозаранку, шел на работу — и все повторялось по кругу.
Когда прошли первые триста с чем-то дней такой жизни, я попытался представить свое будущее. И понял, что меня мало что ждет впереди, а то, что ждет, не очень-то радостно. В пятидесятых годах у чернокожего было два выхода — стать знаменитостью или не стать никем. А стать чем-то средним между этими крайностями — скажем, врачом или адвокатом… Нет, это было невозможно. Конечно, такое тоже могло случиться. И случалось иногда. С отдельными чернокожими. Однако мечтать сделаться «белым воротничком» было почти все равно, что мечтать о прогулке по Луне. Кроме того, без высшего образования, на которое у меня все равно не было денег, даже если бы я хотел его получить, и которое не мог бы получить, даже если бы деньги на него были, — мне оставался лишь пожизненный приговор к тяжкому физическому труду: мести полы, чистить обувь прохожим, мыть машины, разгружать склады. Таскать мебель. Словом, мое будущее выглядело точь-в-точь как мое прошлое.
А стать знаменитым…
Знаменитых чернокожих можно было увидеть там, где было их поле деятельности, — на телевидении и в кино: Гарри Белафонте, Диззи Гиллеспи, Лина Хорн, Джеки Робинсон, Шугар Рей Робинсон и Билл Боджэнглз Робинсон и… Черные знаменитости ходили, куда хотели, делали, что им нравилось, а обращались с ними совсем как с белыми. Их фотографии появлялись в газетах и журналах, их можно было увидеть на званых вечерах красиво одетыми, с бокалом в одной руке — другая обнимала белого партнера (белую партнершу), и белых ничуть не смущало, что они находятся на таком расстоянии — в такой близи — такой близости — от черной знаменитости. Ничуть не смущало. Я давно уже усвоил: если у тебя есть деньги или положение, то вокруг тебя все увиваются. И чем больше я видел черных богачей и черных знаменитостей, тем пуще меня одолевало тщеславие. Тщеславие буквально сжигало меня изнутри, оно сжигало все лишнее и оставляло только самое важное: необходимость. Мне необходимо разбогатеть. Мне необходимо прославиться. Не настолько уж это безумная мечта. Ведь вырвалась же Алтеа Гибсон[12] из этого самого Гарлема. И Диззи. И Сэмми Д. Значит, и я смогу.
Не умея совершенно ничего другого и исходя только из прошлого опыта (когда мне удавалось рассмешить школьников и лесорубов), я решил — и решил нахально, бесшабашно, — что лучшее поприще для осуществления обоих моих желаний — это комедийный жанр. И несмотря на то, что по-настоящему знаменитых на весь мир чернокожих комиков можно было пересчитать по пальцам даже трехпалой руки, я слепо ринулся к цели.
Первое: мне нужен был репертуар. Что ж! — я его крал. Я смотрел «Любимцев города». Уже не так, как прежде, когда я сидел перед телевизором и просто наслаждался представлением, — теперь я изучал эту передачу, изучал комиков, перенимал их манеры и повадки. И лучшие номера перенимал. Вернее, перенимал вторично. Ведь большая часть их шуток уже была всеобщим достоянием — стары как мир, шаблонны по форме. Таков уж был комедийный жанр: милые люди с хорошо поставленной речью, мало отличавшиеся друг от друга костюмами и номерами, пересказывали известные всем анекдоты. Я сказал себе, что буду использовать чужие шутки только временно. Потом, когда у меня начнет все получаться, придумаю себе собственную программу. Так же, как когда я учился «говорить хорошо», я тренировался перед зеркалом у себя в комнате. Глядя на свое отражение, я подражал Уиллу Джордану, Майрону Коэну и Алану Кингу. Особенно — Алану Кингу. Он тридцать семь раз появлялся у Салливана, и его манеру я вытвердил назубок.
Второе: мне нужен был клуб, где бы я выступал. Что ж! — во всем Нью-Йорке имелось только одно заведение, которое мне подходило, — «Копакабана». Я там никогда не бывал. Я даже по соседству — в фешенебельном Мидтауне — и то не бывал, но точно знал, что это то самое место. Потому что всякий раз, как Салливан спрашивал у своего очередного голливудского гостя, заскочившего к нему в перерыве между киносъемками, где его можно увидеть в городе, всякий раз, как он спрашивал об этом именитого комика или еще более именитого певца, куда он обычно ходит развлечься, то ответ был почти всегда один и тот же: «Копа».
И вот однажды я, как дурак, потащился на угол Пятьдесят девятой и Мэдисон и постучался в запертую парадную дверь клуба. Подождал. Еще постучал. Подождал. Заколотил громче. Подождал. Вскоре дверь открыл какой-то усталый белый парень с обвисшим галстуком, закатанными рукавами и волосами, зачесанными на лысину так, что она делалась только заметнее.
— Чего нужно? — поинтересовался он.
— Я бы хотел поговорить с заведующим.
— Чего нужно?
— Разве вы заве…
— Чего нужно?
— Я хочу работать здесь, сэр.
— Кем? — Его тело застыло в дверном проеме, как будто ему не терпелось снова вернуться к занятию, прерванному моим приходом. Наверно, даже если бы я был весь охвачен пламенем, то мог бы надеяться лишь на половину его внимания.
— Я хочу выступать, — сказал я тоном, как будто это само собой разумелось. — Выступать на сцене. — И добавил: — Я комик.
Тут парень с начесом выдал целую обойму высказываний о моих умственных способностях и о степени законности брака моей матери на момент моего рождения. А потом велел мне убираться. Может, он как-то иначе выразился, но смысл был именно такой.
Чего я ожидал? Неужели я и в самом деле думал, что постучусь в дверь, помашу рукой — и сразу же взбегу на сцену «Копакабаны»?
Ну да.
Ну да, наверно, я и в самом деле так думал: у меня на глазах будто шоры были, я ничего не видел, кроме себя самого, раскланивающегося перед смеющейся, хлопающей, ликующей людской толпой. Я-то полагал, единственное, что мне предстоит, — это выйти на сцену перед полным залом, а зал этот уже будет меня ждать. Я очень, очень ошибался.
Но та же наглость или наивность, а может быть, и глупость, которая толкнула меня в «Копу», не дала мне сразу же отказаться от своих мечтаний. Значит, в «Копакабане» дело у меня не заладилось. Ну что ж? Да город кишит клубами. Если «Копе» я не нужен, так буду выступать где-нибудь еще. Я обошел все ночные заведения, имевшиеся на Пятьдесят третьей улице. Обошел все клубы, развлекательные бары и коктейль-бары при гостиницах. Обошел клубы в Ист-Сайде, Вест-Сайде, кафе и погребки на обеих сторонах Виллиджа. Так я прослонялся почти целый месяц, но нигде меня не звали на прослушивание, а гнали сразу, с порога, так что можно было немедленно обивать следующий. Мой товар никто не хотел покупать. Никому не нужен был комик — очередной комик на их голову. И тут я начал прозревать: наверно, в Нью-Йорке целая орава людей мечтает прорваться в шоу-бизнес, а все клубы и кафе уже тошнит от одного их вида у своих дверей.
Наконец я скатился на уровень Театра на Четырнадцатой улице, и не только в географическом смысле. Потому что это было самое дно, дальше опускаться уже некуда. Это был театр-варьете, чудом сохранившийся с давних времен. Динозавр, не ведавший о том, что его сородичи давно уже прохлаждаются на кладбище. Это заведение, специализировавшееся на дешевом пиве и плохой эстраде, было настоящей дырой, и начинающие комики, певцы и прочие исполнители выступали там перед, с позволения сказать, публикой. А между их выступлениями на сцену выпускали стриптизерш. Или — если взглянуть на это под иным углом зрения — между стриптизершами вставлялись эстрадные номера, чтобы семейные парни потом возвращались домой и честно рассказывали женам, что ходили на представление.
