Сергей Алексеев - Материк
Сбылась материна примета. Натопался я в геологических экспедициях, набегался за преступниками в милиции, находился в журналистских командировках — везде будто помаленьку, а ноги-то все равно гудят. Так ведь нет же, года два назад угодил в археографическую экспедицию, связался так крепко, что по ночам снятся толстые рукописные книги. Будто в каком-то заброшенном старообрядческом скиту я открываю сундук, а там — всего одна книга, но я заранее и точно знаю, что она сулит открытие века: может быть, оригинал или подлинный список «Слова о полку Игореве», может быть, другое, еще более древнее произведение, доселе археографам неизвестное. Я плюю через левое плечо, стучу по дереву и начинаю листать рукопись. Вижу синеватый от времени и загрубевший пергамент, вижу расцвеченные буквицы, хитросплетение заглавий и четкие строки уставного письма, вижу отдельно каждую буковку, но ничего! ни слова прочитать не могу! Буквы-то еще складываются в слова, однако всегда получается белиберда и бессмыслица. Не читается заветная рукопись, — видно, чтец никудышный…
Однажды в командировке, не связанной с археографией, услыхал про старушку, которая в одиночку жила в скиту, а вернее, в бывшей старообрядческой деревне. По рассказам, она знала все тайные заимки в окрестной тайге, тоже давно брошенные. В лихие годы кержаки разных толков бегали от властей и часто брали великий грех на душу: закапывали книги, только чтобы не отдать их в руки «анчихристам». Во мне оказался дух авантюриста-кладоискателя. Не раздумывая, я пошел к этой старухе за шестьдесят километров в тайгу. Три дня хлебал киселя по марям и урманам, и права была мать: ноги побил так, что старушка, видавшая на веку мозоли, только ахнула. Встретила она хорошо, даже ласково — видно, истосковалась по людям. Накормила, напоила, мозоли мои чем-то намазала. Только вот ни за что не хотела верить, что я приволокся в такую даль, чтобы спросить о тайных скитах, и приняла меня за беглого уголовника. (Впрочем, я ее так и не переубедил.)
— Как же так? — недоумевала набожная добровольная затворница. — Неужто нынче у людей к нашим книгам такой интерес?
Я тащился к ней с надеждой открытия. Я твердил себе, что выполняю благородную миссию перед наукой и одновременно перед старообрядцами — людьми, почти триста лет терпевшими гонения. Я должен был спасти эти книги и тем самым потрафить кержацкому самолюбию, мол, смотрите, ваши святые писания вовсе не бред сивой кобылы, как это считалось раньше, а наследие национальной культуры. Около часа я распинался перед старухой, играл с ней в «поддавки», хитроумно льстил, а ее словно и не заботила судьба книг — истоков ее веры и устава жизни. Как потом оказалось, ее мучило другое.
Лет двадцать назад у старухи разлетелись по свету три дочери и сынок-поскребышек. Сначала еще писали письма, а потом и писать перестали. Ладно, рассуждала старуха, дети, может, стеснялись материной веры, вдруг у них на работе какие неполадки из-за этого будут, но ведь должна же родная кровь поманить? Они не знают, жива ли мать, а мать — живы ли дети. Какому тут богу молиться, какие книги читать, чтоб узнать истину? Как только какой человек забредет в скит — охотник ли, геолог или такой же непонятный, как я, — старуха всех просила поискать детей, совала им в руки мятые-перемятые конверты со старыми адресами, показывала какие-то рубашки, нательные крестики, заскорузлые, стоптанные бродни малого размера. Люди обещали найти и находили, передавали поклоны, просьбу наведаться к матери, однако так никто из детей не пришел.
Своим темным, заскорузлым, как детский бродень, умом она никак не могла понять, что интерес к книгам может погнать человека за столько верст, а зов крови, тяга к матери — нет. И в этом непонимании был высший гуманный смысл. Она не корила детей, не утешала себя — дескать, богу угодно так, испытание господнее, — ее дряхлеющий ум хранил единственную, спасающую душу религию — детей. Она ждала их, как явления Христа.
Как и все заходящие в скит, я получил мольбу-наказ отыскать блудных детей. Старуха завязала в узелок припас мне на дорогу, разорвала на портянки какую-то юбку, и, когда я стал заматывать ими подживите ноги, она вдруг сказала:
— Э-э, парень, да ты, видать, ногами вперед родился. Оттого и ходишь-бьешь свои ноженьки… Тебе чудится к книгам интерес? Нет… Сам, поди, из дома ушел…
Старуха перекрестила мой путь, и я пошел натаптывать новые мозоли. Материна примета сбылась.
Сына ее я отыскал спустя месяцев девять. А еще раньше узнал от других старообрядцев, что к старухе в скит прибились еще две и даже привели с собой корову. Говорят, у новых пустынниц тоже есть дети, но уже взрослые, семейные — отрезанные ломти.
Сын вовсе никуда не пропадал и жил в соседней области. Найти его оказалось несложно, а вот поговорить удалось не сразу. Три дня он где-то отсутствовал, и его секретарша ничего вразумительного сказать не могла. На четвертый он появился как буря, пронесся по приемной, вздымая ветром листки на столе, и скрылся в кабинете, втянув за собой человек девять посетителей. Я попросил секретаря доложить, что пришел по личному вопросу, однако та замахала руками: по личным вопросам приема сегодня не будет. И вообще, его переводят на новое место, только вчера утвердили, поэтому он до предела занят, нужно срочно уезжать. Пришлось врать, что я из газеты. Он клюнул и пообещал принять. Однако уже вышли все посетители, а я еще около часа сидел возле стола секретарши. Она меня не впускала, ссылаясь, что он говорит по телефону, и к концу моего сидения вдруг прониклась ко мне доверием и сообщила по секрету, что у него давняя тактика — выдерживать газетчиков в приемной, потому что они его уже задолбали. Секретарша меняла хозяина и, выдавая производственные тайны, чувствовала облегчение.
Я застал его за сборами. По кабинету метался крепкий, не по годам седой мужчина в кожаном пиджаке и ярком галстуке, ворошил какие-то папки, гремел сейфовой дверью и между делом коротким движением поднимал и бросал трубку почти беспрерывно звонившего телефона.
— Вы по поводу насосной станции? — встретил он вопросом. — Все! Насосную я передал по наследству. Меня уже здесь нет. Вопрос не ко мне. Я уехал.
Мне показалось, что его действительно уже нет здесь, и вместо хозяина кабинета мечется его тень. Он больше не видел и не слышал меня, вдруг расхотелось говорить, хотя я заранее подготовился к этой встрече и рассчитывал дать ему урок почитания родителей. Передо мной же оказался замотанный делами человек. Я ждал увидеть этакого сноба, попавшего из грязи да в князи.
— Вы случайно не ногами родились? — спросил я.
Он вскинул голову и непонимающе уставился на меня.
— Все люди головой рождаются, — пояснил я. — А некоторые неправильно, ногами.
— Я как все, — бросил он уверенно и снова принялся за дело. — К чему такой вопрос?
— Мать ваша кланяться велела, — я открыл дверь. — Сказала, если путь будет, так чтобы попроведали…
Я уже спустился вниз, когда услыхал дробный стук каблуков на мраморной лестнице и неуверенный голбс секретарши. Здание было высокое, гулкое, и разобрать, кого она зовет, было нельзя.
Не знаю, выпал ли сыну путь сходить к старухе матери, или его все-таки задолбали дела. После многих встреч с людьми, живущими, как и я, на меже, вдруг поколебалась вера в материну примету. Среди рожденных по всем правилам природы что-то много странников, бьющих ноги по чужбинам, много «невозвращенцев» и Иванов, родства не помнящих. А может быть, природа время от времени меняет свои правила, придумывает новые шифры, приметы, и не потому ли я никак не могу прочитать найденную мной заветную книгу?
С того дня Параня к нам зачастила. Выйдет на переправу, глянет, как работает мотопомпа, и снова в избу. А то так разговорятся с матерью, что она и про дорогу забудет, либо ей не хочется одеваться и бежать на мороз. Тогда мать посылала меня, и обрадованная Параня знай нахваливала, какой я большой и послушный. Мать за разговором по хозяйству управится, в избе приберется и сядет за рукоделье — вязать или вышивать. Параня сначала присматривалась, примеривалась и тоже пяльцы попросила. Но боже мой, как ее-то руками браться за такую работу? Иголка в пальцах едва держится, а уж попасть ею куда нужно, вышить простой крестик, который Алька лет в шесть научилась, — труд невероятный. Однако Параня день за днем терпеливо кряхтела над пяльцами. Поглядит открыв рот, как мать ловко управляется с иглой, пошепчет что-то и давай путать нитки. Если мать кружева плетет — и она за крючок. С вязанием у нее совсем ничего не выходило, но Параня все равно радовалась и подсмеивалась над собой: экая неловкая! Не руки — грабли. Да ничего, медведя и того научить можно. Глазами-то я все запоминаю — руками не могу.
Казалось, она вовсе не переживает, что Иван бросил ее. И вообще никогда не поминала даже своего временного мужа. Только вот чайник звала «чифирбаком»…
