Мартин Эмис - Деньги
Толстяк понуро ссутулился и отвел взгляд. На мгновение мне представилось, как он сидит у обочины в своем"криминале" или «666», весь красный и запыхавшийся, и соображает, как бы спасти положение. Но вот он плюнул на пол и криво усмехнулся.
— Передайте своему дружку, мы еще встретимся. И с вами тоже,
— Ой, боюсь, боюсь, — отозвался я.
По части запугивания этому типу ничего не светило. Тоже мне, страшилу нашли.
— До скорой встречи, — буркнул он и направился прочь по коридору, бренча ключами в кармане.
Взбодренный, я вернулся в квартиру.
— Он ушел, — провозгласил я, распахнув дверь ванной.
...Ах, порнография! Эйлин взгромоздилась на умывальник, совершенно голая. Нет, в белых трусиках. Нет, все-таки голая: молочно-белый контур— это призрак бикини. Сколько трудов-то (вдруг подумал я) ради натурализма — но, с другой стороны, чего стоит плясуньям притворяться марионетками?.. В резком белом свете ноги ее болтались на плечах у Алека, который обернулся ко мне с выражением досады и натуги. Эйлин тоже повернула голову. Взгляд ее был тусклый и фокусировался с явной неохотой — будто перед зеркалом, и заведомо без шансов обрадоваться тому, что там увидишь. Но самое странное — это был ее рот. Вот, значит, и трусики. Кружевная окантовка пенилась в углах губ, словно мятый букет.
Чек я оставил на кровати. Уже подходя к лестнице, я услышал на удивление ясный и ритмичный звук — поддакивающие всхлипы, судорожные вздохи ребенка перед чихом — и решил, что это Эйлин выплюнула кляп.
Толстый Пол нагнулся, отодвинул тяжелые черные засовы. И вот в «Шекспир» заходит Дорис Артур, гадая, на кого обратить свою благодарную улыбку. Но Толстый Пол втягивал голову в плечи, как все привратники ада, как все адские вышибалы... Филдинг Гудни сказал мне, что Дорис — «гений феминизма». Ядумал, это он так насчет постельного таланта прикалывается, но теперь у меня возникли сомнения. Я хлебнул пива и приложился к скотчу, ничем себя не выдавая в слепящем сумраке. В конце концов, за плечами у Дорис университетское образование, Гарвард. Так что сориентируется как-нибудь. Вообще-то, я терпеть не могу тех, у кого за плечами университетское образование. Ненавижу всю эту публику с их учеными степенями, дипломами и похвальными грамотами, именными стипендиями и стенографией. И вы меня тоже терпеть не можете, точно? Правда, правда. Потому что я из новых людей, у нас есть деньги, но распоряжаемся мы ими на редкость бездарно. Но что я говорю: а разве нам давали шанс, по большому счету? Вы-то, может, думали, что давали — но ничего подобного. Давали нам только деньги.
После чего с чистой совестью посылали на три буквы.. . Что до феминизма вообще говоря, тут я солидарен с каким-нибудь мафиозным крестным отцом: глыбина, матерый человечище, с места не сдвинешь, решает разобраться наконец с досадными помехами, угрожающими всему семейному делу, и призывает под светлые очи бабье, и говорит им: ну что, равноправия захотелось? А чего так долго молчали? Мы-то думали, вас все устраивает. Молчали, молчали миллион лет или сколько там, а теперь приспичило? Впрочем, я человек покладистый. Значится, так: в какое-то ближайшее время у нас должна открыться концессия где-то в пригороде. Если ничего не обломится, и если будете хорошо себя вести, та, кто его знает, может...
— Джон Сам?
Она чуть покачивалась на носках и неуверенно меня разглядывала. Девицы, какими бы ни были они мужеподобными и агрессивными, никогда не утратят этой манеры — уязвимого упования. По крайней мере, хотелось бы надеяться. На Дорис были просторные «хабешные» брюки и летная куртка, вся в заплатах: страховка от изнасилования, аналог газового баллончика. Это не помогало. Вот уж ее, сказал я себе, вот уж ее как раз имело бы полный смысл изнасиловать. С хорошим адвокатом отделаюсь парой лет. В тюряге нынче жизнь вполне сносная. Пинг-понг, телевизор, одноместные камеры.
— Садитесь, Дорис, — предложил я, ничем не выдавая волнения. — Пиво будете? Пол!
— Нет — просто воду.
— Минералку, или из-под крана сойдет?
— Сойдет, вполне.
С усилием выбравшись из-за стола, я дотащился в своем костюме (свободного покроя) до стойки— и обернулся. Дорис осматривала кабак наметанным взглядом антрополога. Несколько месяцев назад Филдинг прислал мне первую книжку этой цыпы, тонкий сборник рассказов. В Штатах у крошки Дорис все было схвачено — судя по вырезкам, которые приложили в лос-анджелесской конторе Филдинга. Для меня специально подчеркнули фразы, где тепло говорилось об оригинальности Дорис, о свежем подходе к эротизму. Книжка называлась «Ироничный возвышенный стиль» — наверно, не просто так. Один из рассказов назывался точно так же — видимо, опять не просто так. Поздно вечером я проглядел несколько из них, зевая и отчаянно борясь со сном, в поисках обещанного свежего подхода к эротизму. Прочел рассказ, называвшийся «Ироничный возвышенный стиль». Там было о бродяге, который изъяснялся одними цитатами из Шекспира. Все что он делал — это шакалил, цеплялся и клянчил, но при том сыпал сплошным Шекспиром. Этот старый бродяга — слов нет, как он меня достал. Но даже я понимал, что ритм диалога у нее — просто закачаешься. За это мы ее и подписали. Еще Филдинг назвал ее еврейской принцессой. Что да, то да, кусочек лакомый, североафриканская царица улья, смугляночка с адскими черными глазами и потрясающим, всю душу выворачивающим ртом... Ну и ну. Не удивительно, что она предпочитает рядиться черт знает во что. Но с такой внешностью, пожалуй, не совладаешь. Не задушишь, не убьешь. Меня проняло даже через многослойную пелену застарелого похмелья, через все семь покрывал.
Как Билл из «Бокс оффис», Дорис извлекла блокнот и ободряюще уставилась на меня.
— Первоначальный замысел, — прошептала она. — Не хотели бы немного рассказать о своем замысле? Где все должно происходить?
— Чего?
— Я спрашиваю, где все должно происходить. Я пожал плечами.
— Здесь, — ответил я.
Мы вместе обвели печальным взглядом недоперестроенный подвал: красноватая древесина, влажный бархатный плюш, вяло обвисшие портьеры и витражное стекло, резко выделяющийся бильярдный стол, безрукие бандиты, Толстый Пол с его бледными глазами, лицом забулдыги и разинутой варежкой смотрит на часы, стрелки которых приближаются к полудню.
— Здесь. Я родился тут наверху. Это заведение моего отца.
— Серьезно?
Даже странно, что с ее роскошных, оливкового цвета губ мог сорваться такой штамп. Зубы ее как жемчуг, жемчуг в устричной раковине, имя которой «Шекспир». Я шумно втянул воздух и начал.
— Значит, так. У нас есть отец, мать, сын и любовница. Любовница — общая у отца с сыном. Сначала она была с отцом, но потом сын тоже затесался. Сын знает, что она крутит с папашей, но тот не в курсе, что она крутит с сыном. Понимаете? Дело в том, что отец...
— Я поняла.
— ...давным-давно уже ее трахает, а теперь и сын тоже, но втихомолку. Да, а еще у нее связи с мафией — когда-то она танцевала стриптиз в мафиозном клубе. Короче, однажды в ресторан... Они все работают в ресторане или в кабаке, в баре там или в клубе. Мы еще не решили, где. И любовница тоже там работает. Короче, однажды... А мать с сыном довольно близки, и у матери к любовнице свой интерес, чисто материнский. Но она ничего не знает. Короче, однажды в ресторане, где они все работают, или в кабаке, или в баре, или в клубе — у них, значит, ежедневная доставка из пекарни— отец с сыном открывают мешок муки. Но там не мука, а героин. А отцу раньше приходилось иметь дела с мафией. Он просто хочет отдать мешок обратно. Сын же...
Я уже столько раз закатывал этот спич— главное, чтобы горло не пересыхало, и я могу трендеть так без единой запинки, без малейшего усилия. Так что мысли мои были вольны разбрестись по самым страхолюдным закоулкам, куда их всегда заносит, если за ними не следить. Живенько так бредут, пританцовывая. Что это за танец? Танец мольбы и тревоги, тщетного бдения. Наверно, у меня какая-то новая коровья болезнь, она все время заставляет сомневаться, реален ли я, и жизнь кажется фокусом, игрой, шуткой. Мне кажется... кажется, что я мертв. Неподалеку от меня живет один тип, и когда мы встречаемся, он очень странно на меня смотрит, просто жуть. Кстати, тоже писатель... Спать одному больше нельзя, вот это точно. Необходимо человеческое тепло, участие. Вскоре придется купить его прямо на улице. Просыпаюсь на рассвете— и пустота. А когда просыпаюсь ночью... лучше и не спрашивать, лучше и не говорить.
Ни на секунду не сводя с меня своих дьявольских глаз, Дорис выпросталась из куртки и промокнула платком блестящий лоб. Шелковая блузка ее, похожая скорее на мужскую рубашку, тоже светилась. Я зыркал глазами и продолжал бормотать. Видно, все-таки плоскогрудая. Но даже худоба эта странно возбуждала, особенно если посмотреть на горлышко, где замысловато переплетались жилки. У Селины горло полнее, взрывоопаснее, да и буфера тоже. Сдались мне эти буфера. Можно, наверно, и без них. Дорис вот обходится... Двери кабака распахнулись, да так и остались. Входят гуськом; завсегдатаев меньше, бездельников в отвратительных костюмах и с таблоидом под мышкой. В основном, молодежь, с химической расцветкой и звериным здоровьем, городским шумом и четкостью, со всей своей одеждой, буферами и деньгами.
