Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
Это меня вообще шокирует. Сестра впервые попросила у меня рисунок. А я не большой любитель их отдавать.
– За солнце, звезды, океаны и все деревья я готов подумать, – отвечаю я, будучи уверен, что она ни за что не согласится. Джуд знает, как сильно я хочу солнце с деревьями. Мы с ней делим мир с пяти лет. И я сейчас круто ее уделываю – я впервые близок к мировому господству.
– Ты шутишь? – говорит она, распрямляясь. Меня бесит, что она так растет. Словно ее вытягивают по ночам. – Ноа, у меня же тогда ничего, кроме цветов, не останется.
Ну и ладно, думаю я. Она никогда не согласится. Все решено, но нет.
Джуд протягивает руку, берет альбом и смотрит на портрет, словно ждет, что англичанин с ней заговорит.
– Ладно, – говорит она. – Деревья, звезды, океаны. Пусть.
– Джуд, и солнце.
– Ладно. – Она меня совершенно удивляет. – Я отдам тебе солнце.
– У меня же теперь почти все! – отвечаю я. – Ты спятила!
– Зато у меня есть он. – Она аккуратно вырывает лист из альбома, к счастью, не замечая, что под ним, уходит с ним к кровати и садится.
– А ты нового соседа видел? – интересуется Джуд. – Он совсем звезданутый.
Я опускаю взгляд в альбом, из которого этот звезданутый рвется в комнату буйством красок.
– Он носит зеленую шляпу с пером. Какой отстой, – говорит она и мерзко жужжаще смеется, недавно так начала, – ага, он даже страннее тебя. – На этом она смолкает. Я жду, когда она из этой осы опять превратится в мою сестру, в такую, какой была раньше. – Ну, ладно, наверное, не страннее тебя.
Я разворачиваюсь. У нее на лбу взад-вперед качаются антенны. Она сейчас зажалит меня до смерти.
– Страннее тебя не бывает.
Я видел в одной передаче, что малазийские муравьи, почуяв угрозу, самовозгораются. Они выжидают, когда враг (например, оса) подберется достаточно близко, и взрываются ядовитой бомбой.
– Ноа, ну я не знаю. Бззз. Бззз. Бззз.
Вот разошлась. Я начинаю обратный отсчет, чтобы взорваться. Десять, девять, восемь, семь…
– Тебе вот обязательно, бззз, бззз, бззз, быть таким — все время? Это… – Она не заканчивает.
– Что? – уточняю я, ломая пастель напополам, словно чью-то шею.
Сестра вскидывает руки:
– Мне за тебя неловко, ясно?
– Я хотя бы не изменил себе.
– И что это означает? – Она еще больше уходит в оборону. – Со мной все нормально. Ничего плохого нет в том, чтобы завести друзей. Помимо тебя.
– У меня тоже есть другие друзья, – отвечаю я, глядя в альбом.
– Да, и кто же? С кем ты дружишь? Воображаемые не в счет. И нарисованные.
Шесть, пять, четыре… чего я не знаю, так это умирают ли малазийские муравьи сами в процессе уничтожения врагов.
– Ну, например с новым соседом, – говорю я, засовываю руку в карман и сжимаю в пальцах его камень. – И он нормальный! – Хотя нет, конечно. У него полон чемодан камней.
– С ним? Ну конечно, – отвечает сестра. – И как его зовут, этого твоего друга?
С этим проблемка.
– Так я и думала, – бросает Джуд.
Я ее не выношу. У меня на нее аллергия. Я смотрю на висящую на стене передо мной репродукцию Шагала и пытаюсь занырнуть в этот завихряющийся сон. А реальная жизнь отстой. У меня аллергия и на нее тоже. Когда мы хохотали с новым соседом, на реальную жизнь это не было похоже. Нисколечко. Раньше общение с Джуд реальную жизнь тоже не напоминало. А теперь это все равно что тебя душат и заставляют пить из сортира. Секунду спустя она снова начинает резким напряженным голосом: – А чего ты ждал? Мне надо было новых друзей заводить. А ты зарылся в нору и рисуешь свою ерунду, и бредишь с мамой этой идиотской школой.
Рисую ерунду?
Ну, ладно. Три, два, один: я взрываюсь единственным имеющимся у меня вариантом.
– Джуд, ты просто завидуешь. Ты теперь просто постоянно завидуешь.
Я резким движением перелистываю страницу альбома, беру карандаш и начинаю (ПОРТРЕТ: Сестра-оса.), нет (ПОРТРЕТ: Сестра-паучиха.), да, так-то лучше, ядовитая и бегающая в темноте на восьми волосатых ножках.
Когда тишина почти сломала мне уши, я поворачиваюсь к ней. Ее огромные голубые глаза смотрят на меня, сверкая. Вся осиность из нее вылетела. И паука в ней нет.
Я кладу карандаш.
И она говорит настолько тихо, что я едва разбираю слова.
– Она моя мама тоже. Ты что, не можешь поделиться?
Вина, как удар с ноги в живот. Я снова поворачиваюсь к Шагалу и умоляю его засосать меня, ну пожалуйста, и тут в дверном проеме появляется папа. Полотенце на шее, голая загорелая грудь. Волосы у него тоже мокрые – наверное, они с Джуд плавали вместе. Они теперь всё вместе делают.
Он вопросительно склоняет голову, словно видит, что по комнате разбросаны конечности и кишки насекомых.
– Ребята, у вас тут все нормально?
Мы оба киваем. Папа упирается руками в проем, занимая его весь, заполняя все континентальные штаты Америки. Как так выходит, что я одновременно его ненавижу и хочу быть таким же?
Хотя я не всегда мечтал о том, чтобы на него рухнул дом. В детстве мы с Джуд сидели на пляже, как два утенка, как два его утенка, и ждали, и ждали, когда он наплавается и выйдет из белой пены, словно Посейдон. И папа наконец представал перед нами, колосс, затмевающий солнце, и встряхивал головой, и капли океана падали на нас соленым дождем. Сначала он протягивал руки ко мне, сажал на плечо, а потом вздымал на другое Джуд. И нес нас так вверх на гору, и все остальные детишки на пляже со своими крошечными папашами теряли рассудок от зависти.
Но это было до того, как он понял, какой я. Это случилось в тот день, когда он развернулся на 180 градусов и, вместо того чтобы отправиться наверх, усадил нас обоих на плечи и пошел обратно в океан. Он оказался злым, с барашками, волны били нас, налетая со всех сторон, а мы заходили все глубже и глубже. Папа надежно обхватывал меня рукой, и я за нее держался, ощущая себя в безопасности, поскольку он же большой и сильный, и именно этой рукой каждое утро поднимал солнце вверх, а по вечерам опускал вниз.
Он велел нам прыгать.
Я сначала подумал, что ослышался, но Джуд с радостным воплем взлетела с полки его плеча в воздух, всю дорогу улыбаясь, как полоумная, пока ее не поглотил океан, и она все так же улыбалась, когда вынырнула на поверхность, как счастливое яблочко, бултыхая ногами, помня все, чему нас учили на уроках плавания, а я, почувствовав, как папина рука меня отпустила, стал цепляться за его голову, волосы, ухо, хватался за его скользкую спину, но никак не мог удержаться.
– Ноа, этот мир таков, что ты в нем либо выплываешь, либо идешь ко дну, – очень серьезно сказал папа, после чего его рука, которая до того была мне ремнем безопасности, стала резинкой рогатки, швырнувшей меня в воду.
И я пошел ко дну.
Прямо.
До.
Самого.
Низа.
(АВТОПОРТРЕТ: Ноа и морские огурцы.)
Тем же вечером состоялся первый разговор про сломанный зонтик. Даже когда страшно, надо быть смелым, так полагается мужчине. За ним последовали и другие: надо держаться молодцом, сидеть с прямой спиной, твердо стоять на ногах, драться во всю мочь, играть в мяч, смотреть мне в глаза, думать, прежде чем говорить. Если бы вы с Джуд не были близнецами, я бы подумал, что ты появился в результате этого, как его там. Если бы не Джуд, тебя бы перемололи в фарш на футбольном поле. Если бы не Джуд. Если бы не Джуд. Тебе не стыдно, что тебя защищает девочка? Тебе не стыдно, что тебя никто не хочет брать в команду? Не стыдно, Ноа? Нет? Нет?
Хватит уже. Заткнись! Стыдно.
Тебе обязательно все время быть таким, Ноа?
Они теперь команда, а не я с Джуд. Это ужасно. Почему я тогда должен мамой делиться?
– Сегодня после обеда обязательно, – говорит Джуд папе. Он улыбается ей так, словно видит радугу, а потом шагает в мою сторону, фи фай фо фам, и нежно треплет меня по голове, от чего у меня случается сотрясение мозга.
На улице орет Провидец.
– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф?
Папа изображает, как придушил бы его голыми руками, а потом обращается ко мне:
– Что у тебя за стрижка? Ты как прерафаэлит с этими темными длинными локонами.
Мама настолько заразительна, что даже папа, хоть и гад, но довольно много знает об искусстве, по крайней мере достаточно, чтобы меня унижать.
– Я люблю прерафаэлитов, – бормочу я.
– Любить стиль – это одно, а становиться для него моделью – другое, не думаешь, шеф? – Он снова проводит рукой по моей голове, и у меня снова сотрясение.
Когда он уходит, вступается Джуд.
– А мне нравится, что у тебя волосы длинные. – И почему-то после этого по всем нашим разборкам и моим злым тараканьим мыслям как пылесосом прошли. А она робко, но радостно предлагает: – Хочешь поиграть?
Я поворачиваюсь, вспоминая, что нас с ней сделали вместе, клеточка к клеточке. Мы были вместе, даже когда у нас не выросло еще ни глаз, ни рук. Даже до того, как к нам пришла душа.
