Ханья Янагихара - Маленькая жизнь
В Кеймбридж они поехали на машине, и на обратном пути Джуд сел за руль, чтобы он мог поспать.
– Виллем, – сказал Джуд, когда они уже подъезжали к Нью-Йорку, – можно я спрошу кое-что? – Он взглянул на него. – У тебя все нормально? Ничего не беспокоит?
– Ну да, – ответил он, – все нормально.
– Ты просто какой-то… задумчивый, – сказал Джуд.
Он ничего не ответил.
– Знаешь, это такой огромный подарок – то, что ты живешь со мной. И не просто живешь, а… делаешь вообще все. Не знаю, что бы я без тебя делал. Но ты, наверное, уже вымотался. И поэтому ты знай: если ты хочешь вернуться к себе обратно, я справлюсь. Обещаю. Я ничего с собой не сделаю. – Сначала он глядел на дорогу, но потом обернулся к нему. – И за что мне так повезло? – сказал он.
Поначалу он даже не знал, что ответить.
– Ты хочешь, чтобы я уехал? – спросил он.
Джуд помолчал.
– Конечно нет, – тихо ответил он. – Но я хочу, чтобы ты был счастлив, а вид у тебя в последнее время не самый счастливый.
Он вздохнул.
– Извини, – сказал он. – Ты прав, у меня голова другим забита. Но это никак не связано с тем, что я с тобой живу. Мне очень нравится с тобой жить. – Он хотел прибавить еще что-то – что-то совсем верное, что-то совсем идеальное, но так и не сумел. – Извини, – снова сказал он.
– Не извиняйся, – сказал Джуд. – Но если что, ты всегда можешь со мной об этом поговорить.
– Знаю, – ответил он. – Спасибо.
Весь оставшийся путь до дома они молчали.
А потом наступил декабрь. Спектакль закончился. Они поехали отдыхать в Индию, все вчетвером – в полном составе впервые за много лет. В феврале начались съемки «Дяди Вани». С такой съемочной командой он всегда мечтал поработать, но удавалось ему это редко: он со всеми работал раньше, все друг друга любили и уважали, режиссер был косматый, кроткий и вежливый, автором сценария был писатель, которым Джуд восхищался, и он вышел простым и прекрасным, диалоги – одно удовольствие.
В молодости Виллему довелось играть в пьесе «Дом на Репейной улице», речь в ней шла о людях, которые готовились съехать из родового гнезда в Сент-Луисе – дом много поколений принадлежал семье отца, но теперь стал им не по карману. Пьесу играли не в театре, а на этаже полуразрушенного дома в Гарлеме, зрителям разрешалось бродить по комнатам вокруг отгороженной канатами сцены – в зависимости от того, где ты стоял, ты и актеров, и пространство воспринимал совершенно по-разному. Он играл старшего сына, которого переезд подкосил сильнее всего, почти весь первый акт он молча простоял в столовой, заворачивая посуду в газету. У сына в исполнении Виллема развился нервный тик, он никак не мог смириться с тем, что ему придется уехать из дома, где он вырос, и когда его родители ссорились в гостиной, он откладывал свои тарелки, вжимался в угол столовой – рядом с дверью на кухню – и начинал отковыривать со стен длинные полоски обоев. Несмотря на то что основное действие разворачивалось в гостиной, несколько зрителей всегда оставались в его комнате и смотрели на него, смотрели, как он ковыряет обои – темно-синие, почти черные, с узором из бледно-алых махровых роз, – как катает их между пальцев, как кидает комочки на пол, и каждый вечер пол в этом углу оказывался усыпан крохотными скрутками обоев, как будто он был мышью, которая неумело пыталась выстлать себе норку. Пьеса выжимала из него все соки, но он ее любил – за близость к зрителю, за необычность сцены, за мелкую, подчеркнутую тактильность роли.
Съемки чем-то очень напоминали ту пьесу. Снимали они в особняке «позолоченного века» на Гудзоне, величественном, но скрипучем и обшарпанном – в свое время его бывшей подруге Филиппе казалось, что именно в таком доме они поселятся, когда станут дряхлой супружеской парой, – и режиссер использовал только три комнаты: столовую, гостиную и веранду. Вместо зрителей у них была съемочная команда, которая ходила за ними по дому. Но, даже наслаждаясь работой, он отчасти понимал, что именно сейчас сниматься в «Дяде Ване» не совсем разумно. На площадке он был доктором Астровым, но стоило ему вернуться на Грин-стрит, как он становился Соней, и Соня – как бы он ни любил пьесу, как бы он ни любил и ни жалел саму бедняжку Соню – была не той ролью, которую ему когда-либо хотелось сыграть, ни при каких обстоятельствах. Когда он рассказал друзьям о фильме, Джей-Би сказал:
– Так, значит, кастинг там гендерно нейтральный?
А он спросил:
– В смысле?
И Джей-Би ответил:
– Ну ты же Елену играешь, верно?
И все расхохотались, а громче всех – он сам.
Вот за что он любил Джей-Би, думал он, Джей-Би такой сообразительный, что даже сам не всегда об этом догадывается.
– Староват он для Елены, – с нежностью прибавил Джуд, и все снова рассмеялись.
«Дядю Ваню» отсняли без проволочек, всего за каких-нибудь тридцать шесть дней, и в конце марта съемки уже закончились. Однажды, вскоре после окончания съемок, он пообедал в Трайбеке с Кресси, своей давней знакомой и бывшей девушкой, и, возвращаясь на Грин-стрит под легким колючим снежком, вспомнил, до чего он любил Нью-Йорк в конце зимы, когда погода словно бы застывала в межсезонье, а Джуд каждые выходные что-нибудь готовил, и можно было часами бродить по улицам и встретить разве что пару одиноких собачников, которые выгуливали псов.
Он шел на север, к Черч-стрит, и, переходя Рид-стрит, поглядел направо и в окне кафе увидел Энди, тот сидел за столиком в углу и читал.
– Виллем! – воскликнул Энди, когда он подошел. – Что ты здесь делаешь?
– Обедал со знакомой, теперь домой иду, – сказал он. – А ты что здесь делаешь? Далековато забрался.
– Ох уж эти ваши прогулки, – покачал головой Энди. – Джорджа пригласили на день рождения, в паре кварталов отсюда, и я вот сижу, жду, чтобы потом его забрать.
– Сколько уже Джорджу?
– Девять.
– Господи, уже девять?
– И не говори.
– Составить тебе компанию? – спросил он. – Или хочешь посидеть в одиночестве?
– Не хочу, – ответил Энди и заложил книгу салфеткой. – Посиди со мной. Пожалуйста.
И он уселся за столик.
Сначала они, конечно, поговорили о Джуде, который уехал в командировку в Мумбаи, потом о «Дяде Ване» («Я помню только, что Астров – невероятная роль», – сказал Энди) и его следующем фильме, съемки которого начнутся в конце апреля в Бруклине, и о жене Энди, Джейн, которая как раз расширяла практику, и о детях: у Джорджа на днях диагностировали астму, а Беатрис хотела в будущем году учиться в школе-пансионе.
А потом, особенно не раздумывая – впрочем, раздумывать ему и не хотелось, – он вдруг начал рассказывать Энди о своих чувствах к Джуду, о том, как он не совсем понимает, что это за чувства и как с этим быть. Он говорил и говорил, и Энди слушал с бесстрастным выражением лица. В кафе кроме них двоих никого не было, а на улице снег валил все сильнее, все гуще, и, невзирая на снедавшую его тревогу, ему вдруг стало необычайно спокойно и радостно от того, что он с кем-то этим поделился и что этот кто-то знает их с Джудом уже много лет.
