Джон Ирвинг - Молитва об Оуэне Мини
Вот о чем он молился в этот самый миг. И тут как раз Оуэн Мини отбил очередную подачу. Вот что с нами делает религия эгоцентризма: она позволяет нам использовать ее для достижения собственных целей. Как мог преподобный Льюис Меррил согласиться со мной — насчет того, что мистер и миссис Мини «чудовищно суеверны», — при том что сам верил, будто Бог прислушался к его мольбе во время того бейсбольного матча, а после этого перестал «прислушиваться» к нему? Бог наказал его за то, что он пожелал смерти моей маме, уверял меня отец. Бог научил его не шутить с молитвой. И потому-то, я думаю, мистеру Меррилу было так трудно помолиться за Оуэна Мини; потому-то он и призвал нас всех произнести молитвы про себя, вместо того чтобы сделать это самому и вслух. И после этого он еще назвал «суеверными» мистера и миссис Мини! Посмотрите вокруг, посмотрите, как часто наши несравненные вожди осмеливаются заявлять, будто знают, чего хочет Бог! Это не Бог все изгадил, а эти горлопаны, которые говорят, будто верят в Него, преследуя собственные цели якобы от Его святого имени!
Почему мистеру Меррилу пришла в голову столь истерическая мысль — молить Бога, чтобы моя мама упала замертво, — это слишком старая и избитая история. Мамин непродолжительный роман, как я потом с разочарованием узнал, оказался скорее трогательным, чем романтичным. В конце концов, мама просто была очень молодой девушкой из очень захолустного городишка. Когда она начала петь в «Апельсиновой роще», ей захотелось получить честное и непредвзятое одобрение своего пастора — чтобы увериться в том, что ее начинание пристойно и благородно. Она попросила его приехать посмотреть на нее и послушать, как она поет. Очевидно, его впечатлил именно ее облик; в той обстановке, в том непривычном алом платье «Дама в красном» поразила преподобного мистера Меррила своей несхожестью с девочкой из церковного хора, которую он наставлял с детства. Мне кажется, сам соблазн случился лишь благодаря этой малости, что добавилась к их обычным, теплым и искренним отношениям — ведь мама и вправду оставалась искренней и чистосердечной, и мне хотелось бы по крайней мере надеяться, что преподобный Льюис Меррил искренне «влюбился» в нее; в конце концов, он не имел большого опыта по части любви. Впоследствии осознание того, что он не бросит жену и детей — которые уже тогда, как, впрочем, и всегда, были несчастными, — и заставило его устыдиться.
А мама держалась молодцом; сколько я себя помню, она никогда не морщилась при словах «мой маленький грешок». Короче говоря, Табита Уилрайт довольно быстро перестала переживать из-за Льюиса Меррила и мужественно выносила своего незаконного ребенка. Мамины намерения всегда были здравые и внятные; я не могу вообразить, чтобы ее особо беспокоило чувство вины. А вот преподобный Льюис Меррил упивался своей виной; его угрызения в конце концов остались единственным, за что он еще мог держаться, — особенно после того, как его покинули остатки мужества и он вынужден был признать, что ему никогда недостанет смелости ради моей мамы бросить свою несчастную жену и детей. Он, конечно, будет и дальше изводить себя навязчивой саморазрушительной мыслью, будто он любил мою маму. Я подозреваю, его «любовь» к моей маме была рассудочна и отчуждена от чувства и действия, так же как «вера» стала жертвой этой безграничной способности к разным натяжкам и неправдоподобным толкованиям. Мама оказалась более здравомыслящим существом. Когда он сказал, что не бросит из-за нее семью, она просто перестала о нем думать и продолжала петь.
Но насколько не способен он был на искренние чувства в ответ на реальные обстоятельства, настолько же оказался способен на неутомимые раздумья. Он размышлял, взвешивал, вздыхал и сокрушался, строил догадки, потом передумывал, и это до смерти надоело моей маме. И когда она познакомилась с Дэном Нидэмом и они решили пожениться, как же он, должно быть, испугался, что скоро придет конец всем его раздумьям. А когда мама с Дэном поженились, это уже грозило положить конец всем мучениям, которые он сам на себя навлек и так полюбил. И надо же, несмотря на его мрачную тоску, мамино настроение всегда оставалось безоблачным — она даже весело оглядывала трибуну, выискивая его там, а потом помахала ему рукой всего за долю секунды до смерти — какой же легкомысленной она, должно быть, выглядела в его глазах. А ведь преподобный Льюис Меррил ближе всего подходил к Богу, именно когда угрызался за свой «грех» с моей мамой.
И когда ему выпала редкая честь стать свидетелем чуда, имя которому Оуэн Мини, мой горько разочаровавшийся отец не нашел ничего лучшего, как ныть мне о своей утраченной вере — о своей до нелепости субъективной и хрупкой вере, которую он так легко отдал на растерзание собственным надуманным и мелочным сомнениям. Каким же пастор Меррил оказался слабаком — и как же я гордился своей мамой за то, что у нее достало здравого смысла выбросить его из головы.
Неудивительно, что мистер Меррил никак не мог решить, что же ему сказать об Оуэне на похоронах. Откуда такому человеку, как пастор Меррил, знать, что нужно говорить об Оуэне Мини? Он назвал родителей Оуэна «чудовищами», в то время как сам имел наглость полагать, будто Бог и в самом деле «прислушался» к его страстной и ничтожной мольбе, чтобы моя мама упала замертво; а потом самонадеянно полагать, будто теперь Бог замолк и больше не станет его слушать — как будто преподобный мистер Меррил обладал единоличной властью заставить Бога сначала обратить на себя внимание, а потом равнодушно отвернуться. Каким же лицемером надо быть, чтобы согласиться со мной, что мистер и миссис Мини «чудовищно суеверны»?
В ризнице накануне похорон Оуэна Мини я очень язвительно заметил своему отцу:
— Как бы мне хотелось помочь вам снова обрести веру.
Потом я оставил его одного — вероятно, в раздумьях о том, как подобное обретение вообще возможно. Я сроду еще так не злился; вот тогда-то я по-настоящему и почувствовал, что могу «делать зло», — и тогда же вспомнил, как Оуэн Мини старался подготовить меня к тому, каким разочарованием для меня окажется мой отец.
Торонто, 27 сентября 1987 года — хмурое небо; к концу дня непременно пойдет дождь. Кэтрин говорит, что самое нехристианское во мне — это мое неумение прощать. И я знаю, это правда: оно идет рука об руку с моей постоянно прорывающейся жаждой мести. Я сидел в церкви Благодати Господней на Холме; я сидел там совсем один в тусклом свете, таком же хмуром, как и погода на улице. В довершение всего, «Торонто блю джейз» борются за Кубок Лиги; если «Блю джейз» пробьются в финальную серию, весь город только и будет говорить что о бейсболе.
Бывают времена, когда мне приходится снова и снова перечитывать Тридцать седьмой псалом:
«Перестань гневаться, и оставь ярость; не ревнуй до того, чтобы делать зло»[45].
В школе епископа Строна у меня выдалась тяжелая неделя. Каждая осень для меня начинается с того, что я требую от своих учениц слишком многого, а потом несправедливо разочаровываюсь в них — и в самом себе тоже. Я бываю с ними слишком язвителен. И моя новая коллега — мисс Элеонора Прибст — в прямом смысле слова заставляет меня делать зло!
На этой неделе я читал в десятом классе рассказ с привидениями Робертсона Дэвиса — называется «Призрак, который исчезал постепенно». На середине обожаемого мною рассказа я вдруг задумался: а что десятиклассницы могут знать об аспирантах, о диссертациях и о своеобразной заносчивости всей этой ученой братии, над которой так здорово и талантливо потешается Дэвис? Мне все время казалось, что девчонки засыпают на ходу; в лучшем случае они одаривали меня рассеянным вниманием. Я почувствовал раздражение и потому читал плохо; я не сумел преподнести им этот рассказ во всем блеске. Затем я почувствовал раздражение на самого себя за то, что выбрал именно этот рассказ, не удосужившись учесть возраст и неискушенность моей аудитории. Господи, ну и положеньице!
Именно в этом рассказе Дэвис говорит, что «остроумие аспиранта подобно шампанскому. Канадскому шампанскому». Это совершенно бесподобно, как говаривала моя бабушка. Надо бы испытать это на Элеоноре Прибст в следующий раз, когда она станет со мной умничать. Я вот что сделаю: засуну обрубок указательного пальца в правую ноздрю — пусть ей кажется, будто я умудрился пропихнуть палец до самой переносицы. Она, конечно, тут же остолбенеет, и тогда я выдам ей эту бесподобную фразу об остроумии аспиранта.
В церкви Благодати Господней я склонил голову и постарался отогнать подальше свою злость. Лучший способ остаться одному в церкви — это задержаться там после воскресной службы.
На этой неделе я разглагольствовал перед своими школьницами на тему «смелого начала». Я сказал, что, если бы книги, которые я им задаю, начинались хотя бы вполовину так же вяло, как их письменные работы по «Знаменитым последним словам» Тимоти Финдли, они бы в жизни не продрались ни через одну из них! Я воспользовался романом Финдли, чтобы пояснить им, что я понимаю под «смелым началом», — я взял ту шокирующую сцену, где отец приводит своего двенадцатилетнего сына на крышу отеля «Арлингтон», чтобы показать ему Бостон, Кембридж, Гарвард и реку Чарлз, а затем на глазах сына прыгает с высоты пятнадцатого этажа и разбивается насмерть. Только представьте себе! Это вполне под стать первой главе «Мэра Кэстербриджа», в которой Майкл Хенчард напивается до такого состояния, что на спор продает свою жену и дочку. Можете себе представить? Гарди знает, что делает; он на такие вещи мастер.
