Виктория Токарева - Рассказы и повести (сборник)
Летчик прошел по крыше своего вагона и перескочил на следующий. Вернее, на предыдущий. Он переходил с вагона на вагон до тех пор, пока песня не оказалась под ногами. Тогда он лег на крышу, свесив голову, ухватился за раму открытого окна и нырнул в вагон.
В вагоне летчик удостоверился, что песня течет из крайнего купе. Он подошел, заглянул. В купе сидели Татьяна Канарейкина, «золотоискатель» и еще один, незнакомый, в отечественных джинсах, с трубой на коленях.
Пела Канарейкина. Остальные слушали.
Искусство и вдохновение меняют человека. Это была не прежняя девчонка-подросток, настырная хулиганка, малолетняя преступница. Это была сама Весна. Если бы Весна имела человеческий облик, то у нее были бы такие же синие глаза, такие же желтые волосы и то же выражение доверчивого детства.
Танька тоже узнала летчика, но песни не прекратила. Не существовало такого, что могло заставить Таньку прерваться, когда ей хотелось петь.
Летчик стоял и слушал, заражаясь и заряжаясь Танькиной песней, потом не выдержал, взял трубу, освободил ее от чехла, вскинул к губам. Замер так на короткое мгновение и осторожно включился в песню как второй голос: негромко и вкрадчиво.
Из соседних купе стали сходиться люди. Останавливались молча, и лица у всех становились похожими.
Чиж смотрел и слушал и не верил своим глазам и ушам.
— Нет… — сказал он себе. — Этого не может быть…
Поезд влетел в сумерки, и все предметы за окном слились в одну сплошную черноту.
Танька и летчик сидели за столиком вагона-ресторана. Народу было немного. На столе уютно светила настольная лампа. Стояли бутылка шампанского, фрукты, мороженое, шоколадные конфеты с орешками. Просто шикарная жизнь. Жаль, что никто не видел. Из своих мог видеть только Козлов из девятого «Б», но Козлов не в счет.
Все было как в мечте, но чего-то не хватало. Если бы понять: чего…
— А вы тоже на смотр едете? — спросила Танька.
— Нет. Я не народный талант. Я профессионал, — объяснил летчик.
— Значит, я вам зря тыкву забивала…
— Если бы не твоя тыква, пахать бы мне синее небо над Верхними Ямками. Ты меня просто спасла.
Танька сморгнула. Она ничего не поняла.
— Когда я падал, то пережил такой ужас, что, пройдя через него, понял: мне уже ничего не страшно. Оказывается, боязнь высоты можно вылечить только падением… Клин клином.
Танька слушала, смотрела на летчика. Он был красивый, но чужой. Ни приласкать, ни обозвать, и говорит как-то непонятно, как болгарин из Варны. Слова, конечно, разобрать можно, но надо напрягаться, и удовольствия от беседы никакого.
— Значит, в отпуск? — спросила Танька.
— Домой. В Москву. Навсегда.
— Вас выгнали?
— в общем, выгнали, но это уже не имеет значения. Зачем мне теперь эти Бересневка, Лещевка, Глуховка?
— А чем у нас плохо? — обиделась Танька.
— Да нет. У вас очень хорошо. Но я больше не хочу быть летчиком в Верхних Ямках. Я хочу быть музыкантом в Москве. У каждого человека свое место в жизни и свое назначение. Разве не так?
Танька нажала кнопку на настольной лампе. Лампа потухла. И тогда за окнами обозначилась луна. Понеслась за поездом.
— Не знаю, — задумчиво проговорила Танька. — Это пусть надстройка думает. А мы базис. Мы людей хлебом кормим.
Летчик разлил шампанское. Поднял свой бокал. Ждал.
Танька тоже подняла бокал. Чокнулись. Звук получился глухой.
Выпили. Танька зажмурилась.
— Вкусно? — спросил летчик.
— В нос шибает.
— Ешь. — Летчик подвинул яблоки.
— У нас свои есть, — гордо отказалась Танька.
— Спасибо тебе! — с чувством сказал летчик.
— За тыкву?
— За твою любовь.
Танька вернула бокал на стол.
— Чего? — переспросила она, хотя все слышала.
— Я сначала не понимал, что это ты за мной носишься и меня истребляешь. Я думал, ты просто ненормальная. А потом мне этот «золотоискатель» глаза раскрыл. Знаешь… я много думал: когда чего-то очень хочешь и все время об этом думаешь, то желание из духовной силы превращается в материальную. Понимаешь?
Танька не ответила. Нажала кнопку, зажгла лампу. Луна за окном исчезла, но зато в стекле обозначились Танька и летчик, друг против друга, красивые, как в индийском кино.
— И любовь, если, конечно, она настоящая, неистовая, она делает чудеса. Это не слова. Действительно чудеса. Я это понял. Она исправляет ошибки природы. Переписывает на ладони линии судьбы.
Летчик протянул Таньке свою ладонь и коснулся пальцами ее руки.
Танька поглядела на ладонь, потом подняла на летчика глаза грустной Весны и спросила:
— А ведь правда Мишка дурак?
— Какой Мишка? — не понял летчик.
— Мой Мишка.
— А… белобрысый такой? — вспомнил летчик. — Да, странноватый парень. Заявил в милицию, что это он подстроил аварию. Мне Ефимов звонил. Сверял факты.
— Когда? — оторопела Танька.
— Позавчера.
— Это не может быть. Позавчера он на Землю Франца Иосифа уехал.
— Он в Верхних Ямках. В кутузке сидит. Ему десять суток дали и наголо обрили.
Танька резко вскочила из-за стола. Бутылка опрокинулась и окатила летчика полусладким шампанским.
— Ой! — сказал летчик.
— Ой! — смутилась Танька. — Извините, пожалуйста.
Сержант Ефимов спал на диване, обтянутом дерматином. Проснулся он от стука.
Ефимов сел, зевнул. Поглядел на дверь.
Постучали настойчивее.
— Иду! — крикнул Ефимов. Отодвинул защелку.
В дверях стоял наголо остриженный Мишка. Без волос он сильно помолодел и выглядел тринадцатилетним подростом.
— Подъем! — скомандовал Мишка. — Пошли!
— А который час? — спросил Ефимов.
— Самое время, — строго сказал Мишка. — Пока нет никого. — Он направился в угол и взял метлу.
Ефимов посмотрел на часы и заканючил:
— Пять часов всего. Еще час спокойно поспать можно.
— Нечего, — отрезал Мишка. — Тут не санаторий.
Вышли. Милиционер запер милицию.
— И чего прячешься? — недовольно сказал он. — Все равно все знают.
Солнце только что вышло на работу. Было тихо.
Пустой базар, деревянные ряды и даже запыленные огрызки арбуза — все было красиво.
Мишка подметал, вздымая пыль. А Ефимов сидел на пустом ящике и руководил.
— Даты не маши, как косой. Только пыль поднимаешь. А грязь остается.
Мишка не обращал внимания.
— Слышь? Ты метлу покрепче прижимай. Понял?
— Не понял. — Мишка остановился.
Ефимов подошел, взял у Мишки метлу, стал показывать. Мишка отошел, сел на ящик. Закурил.
— Понял? — милиционер обернулся.
