Дорис Лессинг - Золотая тетрадь
А теперь — приготовление ужина для Майкла. Я разворачиваю телятину, которую не забыла утром хорошенько отбить; я обмакиваю кусочки в желток, обваливаю их в сухариках. Сухарики я приготовила еще вчера, и они все еще источают сухой и свежий аромат, несмотря на то что воздух влажный. Я нарезаю на кусочки грибы и погружаю их в мисочку со сливками. В холодильнике у меня припрятана кастрюлька бульона, превратившегося в желе, я даю ему растаять и заправляю его травками и специями. Из тех яблок, которые я запекла для Майкла, когда готовила для Дженет, я осторожно извлекаю мякоть из не успевших еще остыть, потрескивающих шкурок, я смешиваю эту мякоть с легким, слегка приправленным ванилью кремом, и я взбиваю эту массу до тех пор, пока она не загустеет; а потом я снова осторожно ее закладываю в яблочные шкурки и отправляю их в духовку, чтобы они там подрумянились до корочки. Кухню заполняют запахи моей стряпни: как вкусно все пахнет; и внезапно я ощущаю счастье, я счастлива настолько, что чувствую, как теплая волна проходит через все тело. Потом внутри все холодеет, и я думаю: «Ощущение счастья — это ложь, это привычка к счастью, сложившаяся в мгновения, подобные вот этому, в последние четыре года». И счастье исчезает, я отчаянно устала. Вместе с усталостью приходит чувство вины. Мне знакомы все формы и разновидности чувства вины настолько хорошо, что это даже стало утомительным и скучным. Но, несмотря на это, мне каждый раз приходится бороться с этим чувством. Возможно, я уделяю Дженет слишком мало времени — ах, нет же, это чушь, она не была бы такой счастливой и беззаботной, если бы я что-то делала неправильно. Джек прав, я слишком эгоистична, мне бы лучше просто заняться какой-нибудь работой, а не разбираться со своим сознанием и с совестью — чушь, я в это не верю. Мне следовало бы Розу полюбить — ну, это только святому человеку под силу, она женщина ужасная. Я живу на деньги, которых я не заработала честным трудом, потому что только счастливый случай сделал мою книгу бестселлером, другим же людям, у которых таланта больше, чем у меня, приходится потеть, страдать — чушь, это не моя вина. Эта битва с разными формами недовольства самой собой, конечно, утомляет, однако я знаю, что это не только моя личная беда. Когда я обсуждаю это с другими женщинами, они мне говорят, что им приходится сражаться с чувством вины всех видов и мастей, и это чувство они сами считают иррациональным, как правило, это касается работы или их желания уделить время себе; эта вина — привычка нервов, заработанная в прошлом, точно так же, как счастье, которое я ощущала несколько минут назад, привычка нервов, сложившаяся в той ситуации, которой больше нет. Я достаю вино, чтобы оно прогрелось, и ухожу к себе, мне нравится смотреть на низкий белый потолок, на бледность стен, скрывающихся в сумерках, на красное свечение огня в камине. Я опускаюсь в большое кресло, и теперь моя депрессия уже сильна настолько, что я с трудом удерживаюсь, чтобы не заплакать. Я думаю, я просто пытаюсь бодриться, притворяюсь: приготовление еды для Майкла и это ожидание — к чему все это? У него теперь есть другая, которую он любит больше, чем меня. Я это знаю. Он придет сюда сегодня по привычке или по доброте душевной. А потом я снова пытаюсь побороть это уныние и силой возвращаю себе чувство уверенности и доверия (как будто я захожу в другую комнату внутри себя), и я говорю: Майкл скоро придет, мы вместе поедим, выпьем вина, он мне расскажет о том, что делал сегодня на работе, потом мы выкурим по сигаретке, и он меня обнимет. Я ему скажу, что у меня сегодня месячные, и, как обычно, он станет надо мной смеяться и скажет: «Дорогая моя Анна, только не пытайся на меня навесить свое чувство вины». Во время месячных я нахожу успокоение в знании того, что Майкл ночью будет меня любить; это сглаживает мой внутренний протест против той раны в глубине тела, которая там открывается совсем не потому, что я этого хочу. А после мы будем вместе спать, всю ночь.
Я понимаю, что уже довольно поздно. Молли возвращается домой из театра. Она спрашивает:
— Майкл придет сегодня?
Я отвечаю:
— Да.
Но по ее лицу заметно, что она не верит в это. Она расспрашивает, как прошел мой день, а я ей отвечаю, что решила выйти из партии. Она кивает и говорит, что заметила, что если раньше она состояла чуть ли не в дюжине разных комитетов и была вечно занята партийными делами, то теперь она входит лишь в один и все никак не может себя заставить заняться партийной работой.
— Поэтому, я полагаю, что все идет к тому же и у меня, — заключает Молли.
Но что ее сегодня по-настоящему волнует, так это Томми. Ей не нравится его новая девушка. (Мне тоже.) Она мне говорит:
— Мне вот что в голову пришло: все его девушки — одного типа, они такого типа, что я буквально по определению понравиться им не могу. Как только они сюда приходят, они просто начинают излучать неодобрение в мой адрес, и это продолжается все время; а Томми, вместо того чтоб постараться нас как-то развести, не дать нам встретиться, он просто сталкивает нас лбами. Иначе говоря, он использует подружек в качестве своего рода alter ego, чтобы сказать мне то, что он обо мне самой думает, но вслух не произносит. Тебе не кажется, что все это, как говорится, за уши притянуто? Что я насочиняла тут чего-то?
Что же, мне вовсе так не кажется, я думаю, она права, но я ей вру. Стараюсь быть тактичной всегда, когда заходит речь о Томми, точно так же, как она тактично обходит тему ухода Майкла, — мы бережем друг друга. Потом она мне говорит, и далеко не в первый раз, что сожалеет, что Томми отказался от службы в армии, потому что два этих года, которые он провел в угольных шахтах, сделали его кем-то вроде героя в узком кругу его друзей, и «для меня невыносим его самодовольный экзальтированный вид». Меня тоже это раздражает, но я утешаю подругу, что это просто молодость, Томми это перерастет.
— И сегодня вечером я ему сказала нечто ужасное: я заявила, что тысячи мужчин проводят в шахтах всю жизнь и вовсе не считают, что это подвиг, и, ради Бога, не надо делать вид, будто ты совершил нечто особенное. И конечно же, это было несправедливо, так сказать, потому что Томми действительно совершил кое-что очень даже особенное: мальчик с таким происхождением и воспитанием работал на рудниках. И он действительно все это вынес, он продержался до конца… и все равно!
Молли закуривает, а я смотрю на ее руки, сложенные на коленях; они выглядят как-то беспомощно и удрученно. Чуть позже она мне говорит:
— Что меня пугает, так это то, что я, похоже, совершенно неспособна видеть что-то чистое в том, что люди делают, — ты понимаешь, о чем я? Даже когда они делают что-то хорошее, я замечаю, что становлюсь циничной, пускаюсь в психологический анализ — ну разве это не ужасно, Анна, разве не ужасно?
