Катрин Панколь - Желтоглазые крокодилы
«А теперь не осталось ни сторон, ни натуры. Он умер. Мне осталось только воспоминание о непостоянном, но милом и нежном человеке. Может, ему нужна была не такая жена, как я».
— Что вы собираетесь делать? — спросила Жозефина у Милены.
— Пока не знаю. Может быть, уеду в Китай. Не знаю, говорили вам девочки, но я начала там свой бизнес.
— Да, они мне рассказывали.
— Думаю, все-таки поеду туда, заработаю много денег.
Глаза ее загорелись. Чувствовалось, что она думает о своих планах, о заказах, о будущих прибылях.
— В любом случае, вы должны попробовать… отвлечетесь.
— В любом случае, выбора у меня нет. У меня ничего не осталось, я все свои сбережения отдала Антуану. Ох! Вы не подумайте, будто я что-то у вас прошу! Я пришла совсем не за этим!
У Жозефины действительно возникла задняя мысль, когда Милена заговорила о деньгах. Мелькнуло подозрение: «Она приехала просить меня, чтобы я ей возместила долг Антуана». Но, поймав грустный, добрый взгляд Милены, она упрекнула себя в бессердечии, и тут же попыталась исправить положение:
— Мой отчим торгует с китайцами. Съездите к нему, он может вам что-нибудь посоветовать…
— Я уже один раз воспользовалась его именем, чтобы связаться с адвокатом, — покраснев, призналась Милена.
Потом, помолчала, теребя застежку сумки, и наконец заключила:
— Действительно, хорошо бы мне с ним встретиться.
Жозефина дала ей адрес и телефон Шефа и сказала:
— Можете сказать, что вы от меня. У нас с Марселем прекрасные отношения…
Забавно было называть его Марселем. Он тоже представал в ином свете, когда его называли по имени.
Ее мысли были прерваны топотом ног по лестнице и хлопаньем входной двери. В кухню влетела Зоэ, красная, задыхающаяся — и остановилась, как вкопанная, перед Миленой. Ее взгляд перебегал от матери к Милене и вопрошал: «Откуда она взялась?»
— А где папа? — тут же спросила она у Милены, даже не поздоровавшись.
Она подошла к маме и обняла ее за талию.
— Милена как раз мне рассказывала, что твой отец переехал вглубь страны. Он хочет найти земли для новых питомников. Вот почему от него так давно ни слуху ни духу…
— Он не взял с собой компьютер? — подозрительно спросила Зоэ.
— Компьютер в саванне! — воскликнула Милена. — Где ты такое видела, Зоэ? Ну ты наконец меня поцелуешь?
Зоэ замешкалась, посмотрела на мать, потом подошла к Милене и осторожно чмокнула в щеку. Милена обняла ее, прижала к себе. Жозефину слегка задело, что у них такие теплые отношения, но она справилась с этим ощущением. Гортензия была удивлена не меньше сестры, и вела себя так же отстраненно. «Они на моей стороне», — подумала Жозефина. И ей это было приятно; наверное, постыдное чувство, но что поделаешь, так спокойней. Они, наверное, теряются в догадках, зачем она приехала. Жозефина повторила для Гортензии то же самое, что сказала Зоэ. Милена утвердительно кивала.
Гортензия выслушала ее, потом спросила: и телефона у него нет?
— Видно, разрядился…
Кажется, Гортензию это не убедило.
— А ты зачем приехала в Париж?
— Закупить товары и встретиться с адвокатом…
— Она хотела узнать, можно ли позвонить Шефу по поводу ее дел в Китае. Твой папа посоветовал ей обратиться ко мне, — вмешалась Жозефина.
— Шеф… — подозрительно сказала Гортензия. — А он-то здесь при чем?
— Он много работал с китайцами, — повторила Жозефина.
— Хм, — сказала Гортензия.
Она ушла в свою комнату, достала книги и тетради, начала заниматься, но не могла сосредоточиться. Картина — мать и Милена в кухне, их кислые лица и покрасневшие глаза — явно не сулила ничего хорошего. Что-то случилось с папой, а мама не хочет мне говорить. Что-то случилось с папой, это точно. Она высунулась в коридор и позвала маму.
Жозефина зашла к ней.
— Что-то случилось с папой, и ты не хочешь мне говорить…
— Послушай, детка…
— Мам, я больше не ребенок. Я не Зоэ, мне лучше сразу узнать.
Она сказала это таким холодным, таким уверенным тоном, что Жозефина потянулась обнять ее, как-то подготовить. Гортензия высвободилась резким, яростным движением.
— Кончай притворяться! Он умер, да?
— Гортензия, как ты можешь так говорить?
— Потому что это правда, да? Скажи, ведь правда?
Она сурово, враждебно посмотрела на мать, пытаясь силой гнева вынудить ее признаться. Вытянувшись, прижав руки к телу, она самой своей позой отвергала, отторгала ее.
— Он умер, а ты боишься мне об этом сказать. Он умер, и ты помираешь со страху. Но к чему лгать? Все равно мы рано или поздно узнаем. А я предпочитаю узнать сразу. Ненавижу ложь, секреты, притворщиков!
— Он умер, Гортензия. Его сожрал крокодил.
— Он умер, — повторила Гортензия. — Он умер…
Она несколько раз повторила это. Ее глаза оставались сухими. Жозефина вновь попыталась подойти к ней, обнять за плечи, но Гортензия с силой оттолкнула ее, и Жозефина упала на кровать.
— Не трогай меня! — проорала Гортензия. — Не трогай!
— Но что плохого я тебе сделала, Гортензия? За что ты так со мной?
— Я тебя видеть не могу, мам. Ты меня с ума сводишь. Я думаю, что ты… что ты…
Она не смогла найти нужных слов и горько вздохнула, будто отвращение, что внушала ей мать, невозможно было выразить словами. Жозефина, сгорбившись, ждала. Она понимала горе, обрушившееся на дочь, понимала ее ярость, но не понимала, почему это горе и эта ярость обернулись против нее. Гортензия повалилась на кровать, сохраняя изрядное расстояние от матери.
— Когда папа был безработный… Когда он торчал дома… Ты изображала сестру милосердия, ох, это твое слащавое выражение лица, ты хотела показать нам, что все в порядке, что папа «ищет работу», что ничего страшного, что скоро все будет, как раньше. А как раньше — не получилось. Ты внушила это нам, ты внушила это ему.
— А что мне надо было сделать, выставить его за дверь?
— Надо было трясти его, говорить ему правду в глаза, не подпитывать его иллюзии. Но ты была рядом, вечно сюсюкала, говорила всякую фигню! Думала, что враньем можно все уладить.
— Ты на меня за это злишься, Гортензия?
— Да. Злюсь за то, что ты всегда была вся такая понимающая, нежная, ну вообще не врубалась! За твое гребаное благородство, за твою дебильную доброту! Злюсь, ты даже не можешь себе представить, как я злюсь! Жизнь такая жестокая штука, а ты шла ей наперекор, ты внушала нам, что все друг друга любят, что всем до всех есть дело, что все могут отлично договориться. Да это полная фигня! Люди пожирают друг друга, а не любят! Они любят тебя, только если ты их кормишь! Ничего ты не поняла. Сидишь здесь, как полная задница, рыдаешь на балконе, разговариваешь со звездами. Ты думаешь, я никогда не слышала, как ты разговариваешь со звездами? Мне хотелось выкинуть тебя с балкона. Наверное, звезды над тобой потешаются, какую ты им там несешь околесицу, стоя на коленях, сложив ручки. В своем жалком свитерке, в кухонном фартуке, со своими жидкими тусклыми волосенками. Ты ноешь и клянчишь, просишь помощи, думаешь, спустится ангел и решит все твои проблемы. Я тебя жалею и все равно ненавижу. И тогда я ложусь спать и придумываю себе другую маму, гордую, честную, безжалостную, отважную — и красивую, красивую, я думаю, что эта женщина на балконе не моя мать, эта женщина с красным лицом, подвывающая на коленях, дрожащая перед любым выбором…
