Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Подруг и знакомых много у Людмилы Андреевны. После разрыва с Балабановым она осталась одна, без детей, близкой родни у нее тоже нет, замуж больше не вышла, ведет жизнь женщины-одиночки в десятиметровой комнате коммунальной квартиры, в которой проживают еще две семьи. Всем, просто до удручения, эта квартира плоха: далека от центра и места работы Людмилы Андреевны, надо целых полчаса ехать с пересадкою в набитых людьми троллейбусах, кухня такая, что не повернуться, даже когда в ней одна хозяйка, а если все вместе – то лучше в нее не выходить, чтобы не раздражаться лишний раз на соседей; ванны или душа нет, туалет – сырой и темный, с постоянно испорченным сливным бачком, так что идешь в него – заранее готовь кувшин с водою. Одно только утешает: в комнате Людмилы Андреевны есть телефон, который скрашивает ее пустые, ничем не заполненные вечера.
До позднего часа продолжаются ее звонки подругам и знакомым, до позднего часа упивается она своим вдохновенным злословием, перемывает косточки своему бывшему мужу. За двадцать лет, что они в разводе, видела она его воочию всего три раза, и то издали: дважды на улице в Москве, один раз мелькнул он перед нею курортным летом, садясь в такси на площади у сочинского вокзала. Видит она его, в основном, на телеэкране. Но знает о нем все, о всех его женщинах, всегда она в курсе самых последних обстоятельств его личной, семейной и артистической жизни. Какими-то путями все это немедленно попадает к ней, в город, далекий от Москвы, от всех больших и малых «орбит» Валентина Балабанова, в ее прокуренную, неуютную, даже не похожую, что в ней живет женщина, комнатушку три на три с половиной метра с одним окном, смотрящим на мусорные контейнеры у серого дощатого забора. Одному богу известно, что во всей этой информации правда, а что – досужие выдумки, трепотня завистливых и злых языков. Людмила Андреевна не анализирует попадающую к ней информацию, не пытается определить меру ее правдивости; если в ней отрицательное, нехорошее о Балабанове – уже по одному этому все для нее правда, она полностью верит очередному слуху и с горячим воодушевлением несколько вечеров подряд пересказывает своим подругам. Для тех ее рассказы тоже убедительны: ведь говорит бывшая жена, кто же еще может лучше и точнее знать про Балабанова, чем она, спутница его жизни в течение трех бурных лет, испытавшая от него такие неприятности и обиды, что и до сих пор, спустя столько времени, они все еще в ней.
Свои многочасовые, нервно-оживленные телефонные разговоры с подругами Людмила Андреевна, в пору своего замужества за Балабановым просто Людочка и сейчас еще Людочка для большинства своих знакомых и подруг, ведет и на следующий вечер, и на третий, и все другие вечера – вплоть до того дня, на который объявлен концерт.
В этот день уже с самого утра ее начинает нервно знобить. Она появляется на работе только затем, чтобы, помаячив до обеденного перерыва у чертежного стола, за которым она работает копировщицей, под предлогом зубной боли и необходимости срочного визита в поликлинику отпроситься у начальника.
Ее одолевает масса забот и нерешенных вопросов. Что надеть на себя в концертный зал: яркое, праздничное или, наоборот, что-нибудь неприметное, скромное? Допустим – праздничное. Но какой же это праздник для нее? Где сесть, впереди, ближе к сцене, где он мог бы ее заметить, или подальше, где-нибудь сбоку? Или совсем назади, где со сцены не различить лиц, зрители видятся смутной массой? Билеты давно уже проданы, в первый же день, как появились афиши, но в филармонии ее еще помнят, она хорошо знакома со всеми билетершами, кассиршей, ей не откажут, устроят любое место, в крайнем случае – поставят подставной стул.
Самая трудная, мучающая ее и никак не решающаяся проблема – подойти ли к Балабанову после концерта за кулисами или не подходить? Поздравить его, пожать ему руку, высказать свои впечатления, туда, конечно, явится много разного народа: друзья, приятели его молодости, близкие и отдаленные знакомые, просто публика из зала – получить автограф на программке или фотокарточке. Так много прошло уже лет, так давно между ними все разорвано и так далеки они друг от друга, что она ему теперь не больше, как просто знакомая, и вполне могла бы в этом качестве посмотреть на него минуту-другую из толпы других его знакомых… В ней собирается вся ее решимость, и она говорит себе, что подойдет. Без слов. Если захочет – пусть первым заговорит он, тогда заговорит и она. Но не первой. Может быть, он даже ее не узнает. И пусть, если не узнает… Значит – и впрямь все далекое прошлое, все забыто и на всем – окончательный крест… Но тут же решимость ее пропадает, и она отказывается от своего намерения. Ее пугает, что ей изменят нервы, воля, и, подойдя, она жалко, постыдно и унизительно для себя разрыдается возле него на глазах у многих людей, которым эта сцена будет только смешна и нелепа, и потом ее разнесут, как анекдот, по всему городу…
Платья для филармонии ею уже намечены, но она заново примеривает их перед зеркалом фанерного шкафа.
Какое же надеть?
Наконец она останавливается на самом скромном, темно-коричневом, совсем простого покроя. Такие можно видеть на школьных учительницах, чья молодость уже миновала. На плечах у нее будет белая гарусная накидка. Из украшений – только ниточка мелкого янтаря у самого горла. Она хорошо свяжется с темно-коричневым фоном платья, – и не броско, не кричаще… У нее есть золотой кулончик на цепочке, величиной с голубиное сердечко, золотая брошь с розовым камнем. Не тот сейчас случай для этих украшений. Она знает, уже определила, что они не подойдут, но все же примеряет и их. Нет, простенькая янтарная ниточка будет в самый раз… Туфли она наденет вот эти – черные, венгерские, на тонком каблуке, свои «парадные», купленные специально для выходов на концерты и в театр.
Потом она пересматривает свои сумочки, хотя тоже уже заранее знает, какую взять. Она придумывает себе сомнения, в выбранном платье и венгерских туфлях поворачивается перед зеркалом, беря в руки то одну, то другую из своих сумок, и, как и с украшениями, все-таки останавливается на той, что мысленно наметила. Она – черная, лакированная, будет гармонировать с туфлями и общим тоном ее наряда, совсем маленькая, в ней помещаются только пудреница, карандашик губной помады, тонкий кружевной платочек, троллейбусная мелочь в особом внутреннем кармашке, плоская пачечка спичек и полдесятка сигарет. Людмила Андреевна не так уж часто курит, но там ее наверняка потянет затянуться дымком в антракте и, конечно же, потом…
Она тщательно утюжит выбранное платье, протирает ваткой туфли, долго полощет свои волосы в тазу с пышной шампунной пеной. Навивает локоны на бигуди; сняв их, уложив прическу, взбив для воздушности локоны гребнем, придирчиво осматривает себя со всех сторон в зеркале. Неплохо, но не так, как ей хочется. Она снова окунает волосы в горячую воду, снова на ее голове металлические бигуди, делающие ее похожей на электронного робота. Снова зеркало, гребни, щетки. Вот теперь гораздо удачней. Элегантно и естественно, волосы лежат, будто так они у нее всегда, сами собой… С местом в зрительном зале тоже окончательно решено: она звонит кассирше, у которой помимо официальной брони всегда есть своя личная «заначка» для друзей и знакомых, и договаривается о билете в последних рядах, с края. Это самые дешевые, неудобные стулья, с которых плохо видно; серьезные люди их избегают, занимает их обыкновенно студенческая молодежь: из музыкального училища, городских институтов, да и то только те, что могут потратить на концерт из своих бюджетов не больше полтинника. Зато человека, сидящего в этой дальней части продолговатого зала, не увидишь и не различишь со сцены, даже зная, что он там.
Людмила Андреевна так рассчитывает свою дорогу, что в филармонию она входит под трели заливающегося звонка – чтобы только успеть быстренько раздеться в подвальном гардеробе и среди беготни и суеты последних опаздывающих зрителей незаметно проскользнуть в концертный зал.
Задние ряды действительно заполнены одной только «зеленой» молодежью, одетой буднично и весьма пестро: свитера, полуспортивные костюмчики из дешевой синтетики, джинсовые куртки. Энергия юнцов еще не угомонилась: пересаживания, оклики, гам, щебетанье, – точно птичий базар. Живописно торчат тарзаньи вихры «стильных» парней, подрагивают и смешно болтаются вслед за каждым движением головы девчоночьи «хвостики», перехваченные у затылка бархатными ленточками. Кое-кто, примчавшийся прямо с занятий и не успевший утолить голод, дожевывает схваченный в буфете пирожок; любители мороженого глотают его большими кусками, торопясь расправиться со своими порциями, потому что уже начало: уже затворяются дубовые двустворчатые двери зрительного зала, а у прохода, ведущего в задние ряды, на своем постоянном месте уже чернеет массивная фигура князя Голицына с седобородой, склоненной к правому плечу головой. Ему далеко за восемьдесят, он настоящий князь, из тех исторических Голицыных – с гербами, каретами и лакеями. В молодости у него все это тоже было. Были деньги, скаковые лошади, дома в обеих столицах. Англоманствуя, он увлекался стендовой стрельбой по голубям и тарелочкам, да переложил в один из патронов бездымного пороха. Сильной отдачей ружейного приклада ему перебило ключевую кость, почему и склонена у него набок голова. За границу во время революции не уехал, спокойно примирился с потерей титула, привилегий, богатства, без колебаний и не видя в этом никакого трагизма сразу же повел трудовую жизнь музыканта-флейтиста в симфоническом оркестре. Игре на флейте выучился в Италии ради удовольствия и забавы, а стало профессией на целых полвека и куском хлеба. Давно уже на выслуженной пенсии, совершенно одинок, и вечерами по привычке приходит в филармонию, – кто бы ни выступал, какой бы ни шел концерт. Как «своего» князя пропускают бесплатно, места ему не нужно, – в своем старом, черном, потертом, еще оркестрантском костюме, пожелтевшей крахмальной манишке и белоснежных, потому что из целлулоида манжетах он в продолжение всего концерта стоит у бархатной портьеры последних дверей зрительного зала. В антракте в курительной комнате, куда мужчины бегут поспешно, чтобы за краткий перерыв успеть наглотаться дыма, а он входит медлительно-величаво, выше всех, хотя и сутуловато-сгорбленный, с головою, почти лежащей на плече, он достает из внутреннего пиджачного кармана обугленную прямую трубку, из заднего кармана брюк – плоскую металлическую коробочку с волокнистым светло-желтым табаком, медлительными движениями слегка дрожащих, больших в кистях рук набивает трубку, не спеша поджигает спичкой табак, вкусно затягивается вязким, сладковато-медовым дымом, распускает над головой одно-два сизых широких кольца, и тогда даже те, кто сомневается в его стародворянском происхождении, наглядно видят всю его непростую, княжескую породу и готовы ее признать без всяких дипломов и грамот…
