Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
Мама от нечего делать переходит на минуточку на бульвар. Какой-то дяденька продает по рублю самодельные дудочки. Вообще-то я у нее никогда ничего не прошу, все равно не купит, но теперь попробую — как-никак я уезжаю на целых сорок дней! Вдруг раздобрится и купит?
— Не выдумывай! — говорит мама. — В твоем возрасте забавляться идиотской деревенской дудочкой. Тебе что, два года?
— Когда мне было два года, у меня тоже не было никакой дудочки.
— И слава богу.
— А мне хочется дудочку.
— Тебе хочется, чтобы все над тобой смеялись, — вот чего тебе хочется!
Сказала бы прямо, что жалко рубля.
— Кстати, если хочешь знать, — хмыкает мама, — для игры на дудочке требуется приличный музыкальный слух, а ты сама призналась, что он у тебя полностью отсутствует.
— Главное, что у меня отсутствует дудочка. Ничего, вырасту, начну работать и с первой зарплаты куплю себе дудочку.
— Это пожалуйста, на здоровье, сколько угодно!
Да, так и сделаю, обязательно. А ее больше ни о чем не стану просить. Никогда! И в этот раз не следовало. Пускай подавится своим рублем.
Мы залазим в автобусы, мама стоит внизу. Я нарочно отворачиваюсь, как будто не вижу ее. Она стучит в стекло.
— Следи за вещами, ничего не забывай и не разбрасывай! И будь умницей.
Как бы не так — умницей… Сорок дней! Сорок дней буду без нее и без ее наставлений. Хорошо, благодать!.. Жалко только, что не увижу в этом году Альму…
Лагерь — это просто две дачи. Как у Авровых, только две рядом. В одной располагаются первый и третий отряд, а в другой мы. У нас на первом этаже (с другого входа) живут хозяева, мы на втором. Восемь коек сразу возле лестницы, потом большая палата (почему-то совсем без окон, только с двумя застекленными террасками по обеим сторонам), в ней шестнадцать коек, и еще на каждой терраске по четыре койки. Мое место на терраске. У меня три соседки: Наташа Горская, дочь поэта Аркадия Горского, Мила Муратова (ее отец публицист, это вроде как журналист) и еще Наташа — не писательская дочка, у нее мать работает в Литфонде.
Мила (это я узнаю от других девочек) живет с отцом. Ее родители разошлись, и она осталась с отцом. Почему, никто не знает. Сама она никогда про это не говорит. Вообще больше всего у нас говорит Наташа Горская. Говорит, хихикает, сплетничает про всех — рот не закрывается. Только залезет в постель и сейчас же начинает болтать. Особенно во время мертвого часа. Считается, что во время мертвого часа мы должны спать, но я что-то не заметила, чтобы кто-нибудь спал. Как мы можем спать днем? Мы же не грудные дети.
— А у селедки есть молока, — сообщает Горская и хихикает.
— Ну и что? — спрашивает Мила.
— А у мужчин тоже есть молока. Как у селедки.
— Откуда ты знаешь?
— Я у нашего дворника видела. — Опять хихикает. (Она живет во дворе Литфонда.) — У нас дворник есть, татарин, Ринат, он мне показывал.
— Не ври! Ничего он тебе не показывал, — злится Мила. — И вообще все, замолчи, я хочу спать!
Не хочет она спать. Просто надоело слушать Наташкины глупости. Мне тоже надоело. Пионервожатая Женя ходит по палатам и всех упрашивает:
— Девочки, перестаньте болтать, закройте глаза, отвернитесь к стенке и постарайтесь уснуть.
Не собираемся мы отворачиваться к стенке. В Москве мы в это время сидим в школе, а тут почему-то должны спать.
Я подружилась с Олей Ожановой. Она заплетает мне косы. Я никак не могу научиться заплетать косы. Мне уже двадцать раз показывали, как это делать, но у меня не получается. А Оле даже нравится заплетать кому-нибудь косы.
Олина кровать в той палате около лестницы, где все самые красивые и самые умные девочки: две Иры — Ира Барашина и Ира Дорская, Галя Константинова, Света Федина (внучка писателя Константина Федина, которого мы проходим в школе), Марина Ильвинская, Ляля Светлая и Наташа Лесная. Пионервожатая Женя тоже спит здесь. Чтобы не путать двух Ир, Дорскую девочки зовут Ирой, а Барашину — Ришей: Ириша — Риша.
— А дома кто тебе заплетает? — спрашивает Риша, глядя, как Оля причесывает меня.
Ей подходит ее фамилия — Барашина, волосы у нее топорщатся, курчавятся, как она их ни приглаживает, все равно надо лбом остаются мелкие завиточки. Черный такой барашек.
— Папа.
— Понятно, — говорит Риша. — А вы что, в одном классе с Линкиной учитесь?
— Да.
— Ну и как к ней относятся в классе?
— Хорошо. Она умная и умеет сочинять стихи.
— Хм-м, странно.
Странно… На самом деле странно не это, странно то, что в лагере к Зое относятся не очень-то хорошо и дразнят ее Машкой. И почему именно Машкой? Маша — хорошее имя.
— А к тебе как относятся в классе? — продолжает Риша.
— Тоже хорошо.
— А как ты думаешь, почему в классе к тебе относятся хорошо?
— Не знаю… Наверно, потому, что я хорошо учусь.
— Глупости! — говорит Риша. — Отличников как раз не любят. Ты, наверно, подсказываешь.
Разумеется, подсказываю. И списывать даю.
— Это другое дело. А Линкина дает списывать?
Вот уж не знаю… Может, и дает. Наверное, дает.
— Линкина списывать не дает, — решает Риша. — Но ты все равно странная.
— Почему?
— Почему?.. Вот это-то я и стараюсь понять.
Зачем ей нужно понимать про меня?
В большой палате что-то случилось: все ссорятся и кричат. Громче всех кричит Белка Тараскевич. Вообще-то это не первый раз. Противная палата, полутемная и вечный гвалт: то у них что-то пропало, то кто-то без спросу взял чужой карандаш, то кто-то кому-то что-то не то сказал. Пионервожатая Женя пытается успокоить Белку, но та не успокаивается.
— Как вам не стыдно, девочки? Зачем вы это говорите?
— Это нам должно быть стыдно? Нам?! Ей пусть будет стыдно!
— Девочки, даже если это так, не нарочно же она это делает!
— Если кому это нравится, может забирать ее к себе! Я с ней рядом больше спать не стану!
— Нам плевать — хоть нарочно, хоть не нарочно, а мы ее вонь нюхать не обязаны! Поглядите, поглядите, Вера Алексеевна (это появилась заведующая), поглядите: весь матрас мокрый!
— Это не матрас, — защищается Шура Митрошкина, — это на штаны попало. Я, чтобы быстрее, через штанинку писала.
— Если вы ее сегодня же не заберете, мы ей ночью устроим темную!
— Перестань, Тараскевич! Мы выясним и решим.
— Нечего тут решать! Мы уже решили: пускай собирает барахло свое и вытряхивается, здесь она больше не будет!
— Да что же это такое? Ты как разговариваешь? Ты с кем разговариваешь? Ты думаешь, что говоришь?
— Думаю! Наши родители деньги платили, чтоб мы тут отдыхали, а не чтобы чужой вонищей дышали!
