Дмитрий Быков - Орфография
На прилукинской даче тоже переменилось многое: на березах и соснах, подступивших к покосившимся заборам, красовались красные треугольники и черные крути, а на самой даче вывешен был транспарант с четырьмя крупно намалеванными буквами ЕПБХ — трудно было вообразить большее неприличие. Подле каждой из букв виднелась жирная точка, словно подтверждавшая: да, за каждой буквой стоит вполне конкретное слово. Наверняка тут был вызов общественной морали — не могли же они не понимать, что у них получилось? Ять заулыбался было, но тут ему навстречу прямо из дверей ЕПБХ выпал moi-футурист Лотейкин. Он явно был не на шутку перепуган, хоть и старался соблюдать респектабельность — вот, спешу на прогулку прекрасным апрельским днем… Вслед ему неслись громовые проклятия.
— И чтобы духу твоего тут не было! — ревел Корабельников. — Сунешься — в Невке утоплю!
— Но Саша! — заячьим голосом взывал Лотейкин. — Уверяю тебя, что все…
— Спекулянтов уверяй, мародер! — пробасил глава футуристов. Из дверей вылетел и шмякнулся в грязь возле Лотейкина узелок с вещами.
— Лик-ви-дирую! — пообещал напоследок Корабельников. Из окон прилукинской дачи выглядывали хохочущие лица Краминова, Барцева и — да, в этом не могло быть сомнения — Ашхарумовой. На крыше прилаживал к трубе что-то футуристическое художник Черемных: оторвавшись от работы, он одобрительно наблюдал за изгнанием бывшего собрата.
— Вы все скоро побежите туда! — провизжал Лотейкин. — И нечего тут играть в чистоту! Я прекрасно знаю, кто еще… — тут он осекся.
На крыльцо вышел огромный, голый по пояс Корабельников, мрачно жуя папиросу. Руки его были скрещены на груди, а за спиной так и угадывались крылья пролетарского демона: одно черное, другое красное.
— Пошел вон, гнида! — заорал демон, и Лотейкин, подобрав узелок и оскальзываясь в жидкой грязи, поспешил к мосту. Поравнявшись с Ятем, он жалобно улыбнулся:
— Теоретические споры. Саша совершенно невыносим. Никаких несогласий не переносит…
— Ять, Ять! — закричала Ашхарумова, распахнув окно. — Где вы были все это время? Идите сюда!
— Не слушайте его, он врет! — вторя ей, высунулся из окна ликующий Барцев. — Он к елагинцам жрать ходил! Небось к ним теперь. Ну, они его не очень-то и примут, перебежчика.
— Если бы по идейным соображениям, никто бы слова не сказал, — захлебываясь, рассказывал Краминов. — Вот Маша к Казаринову ходит — все же знают, что он болен. Мы не звери, верно?
Маша слушала, невозмутимо стоя в углу и по-корабельниковски скрестив руки. Ять украдкой взглядывал на нее: нет, не переменилась. На ней в самом деле ничто не оставляло следа: те же круглые смородинные глаза, тот же румянец и чистый, открытый лоб. Барцев по временам перехватывал эти взгляды, словно говоря: что, хороша, да? Хороша Маша, и теперь наша.
— И чем вы тут заняты? — поинтересовался Ять.
— Да кто чем, полная свобода. Давайте и вы к нам, дело найдется. Сейчас вот к Первому мая готовимся, впервые будет в Питере демонстрация без полиции и ограничений. Думаем весь город превратить в эстраду.
— А что такое ЕПБХ?
— Единое Петроградское братство художников, — серьезно ответил Краминов. — Мы живем в эпоху сокращений, когда каждое слово сводится к букве, к знаку. В будущем сокращения должны вытеснить обычную фразу. Например, вместо «Который час?» будет сначала «КЧ», а потом какой-нибудь особенный звук…
— В будущем у всех будут свои часы, — серьезно поправил Барцев.
— А вам не приходило в голову, что это… довольно двусмысленно? — все еще полагая, что его разыгрывают, спросил Ять.
— Что двусмысленно?
— Да вот это ваше ЕПБХ. Это же можно расшифровать и… не знаю… Ежи против бешеных хомяков… Ашхарумова захлопала в ладоши:
— Браво, Ять! Да вы совсем наш! Переходите к нам, честное слово.
— А что, очень может быть. Меня уплотнили, вы знаете?
— Меня тоже, — небрежно кивнул Краминов. — Я теперь домой и не захожу. Всё — тут. Правда, Ять, давайте! Рук не хватает. Будете кубы клеить, плакаты писать…
— Да не слушайте вы его, Ять! — перебил Барцев. — Тут каждый делает что хочет. Корабельников, конечно, немножко диктатор, но иногда слушается. Мельникова, например. А Мельников вообще ничего не делает, он будущее вычисляет. У нас поголодней, конечно, чем у елагинцев. Спекулянтов не пускаем. Паек сохранился кое-какой, потом платят за «Окна»…
— Какие окна?
— Да так, пишем, — уклончиво улыбнулся Барцев. — Самописьма продаем, то есть автографы. На Сенном книжный рынок, зайдите посмотреть. Вы где были-то?
— В Крыму.
— А Таню видели? — оживилась Ашхарумова.
Ять хотел соврать — не нашел, разминулись, — но тут же разозлился на себя и на нее: какого черта ему юлить перед девчонкой?
— Да, видел. — Он посмотрел на нее в упор. — Я ведь за этим и поехал.
— Ну что, как она?
— Почти как вы, — сказал он чуть жестче, чем хотел.
Ашхарумова отвела глаза. Барцев быстро посмотрел на нее, потом на Ятя, но промолчал.
— Нет, серьезно, переселяйтесь! — спас их от неловкости Краминов. — У нас тут, правда, двое противных типов — то ли для охраны, то ли для связи с правительством… Но они в общем безобидные. Мы притерпелись.
— А Льговский что же, ушел?
— Ему поп наш не понравился. У нас же теперь и поп свой, обновленец. Говорит, что благословляет революцию. Хитрит, конечно, но рисковый: ездит по церквам, проповеди говорит… На митингах выступает. Мистерию Сашкину благословил… Ах, это все так долго рассказывать! Если вкратце, Соломин считает, что большевики должны построить красную империю. Они с Сашей чуть не задрались, но я помирил. По-моему, сейчас надо сообща, а разберемся потом…
Все это слишком напоминало разговоры в подвале Амалии фон Кирстенхардт, и Ять поднялся уходить.
— Где же вы живете? — спросила Ашхарумова.
— Пока — у приятеля… Кое-какие сбережения у меня остались, уплотнители не тронули, — но газета закрыта, работать негде… В крайнем случае приду клеить кубы.
С ним простились дружески. Ять уже вступил на мост, когда его догнала Ашхарумова.
— Простите, — запыхавшись, сказала она. — Простите, я не хотела, чтобы вы… не так поняли. Вы были у Славы, да?
— Был, — просто ответил Ять. Он не хотел помогать ей в этом разговоре и выжидательно замолк.
— Вы, конечно, осуждаете меня?
— Да за что же. Ведь вы не за пайком ушли.
— Никто не уходит за пайком, — она тряхнула головой, взмах черных волос еще живее напомнил Таню. — Даже Лотейкин ходил к спекулянтам потому, что ему противно стало с Корабельниковым.
