Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
По тому, как они шли и как держали головы, ты сразу понял – они слепые, и растерялся, удивился на Галину: «Но зачем же она ушла? Зачем с ними оставила? Как и о чем я буду с ними один на один говорить? О чем?..»
– Евгень Лексеич? – спросила вдруг старуха, причем так, как будто всегда твое имя знала, но сейчас, на всякий случай, решила уточнить, и от еще большей растерянности вместо ответа ты сделал шаг назад.
– Евгень Лексеич! – обрадованно подтвердила старуха, найдя в твоей молчаливой реакции подтверждение своему знанию. – Ой, Евгень Лексеич, Евгень Лексеич, наконец мы вас нашли, – и застонала, заплакала, запричитала, но не горестно, а радостно и даже как будто притворно, будто не старушка была, а девочка, старушку изображающая, – и, отлепившись от молчащего неподвижного старика, неожиданно ткнулась головой в твою грудь.
Ты замер.
Старушка была маленькая, сухонькая, теплая.
Старик за ее спиной удовлетворенно закряхтел и смущенно зашмыгал носом.
Дверь ванной распахнулась, оттуда вышагнула Галина с мокрым от воды лицом.
– Ну что, он?! – громко и равнодушно поинтересовалась она на ходу и скрылась в комнате.
– Ой, Евгень Лексеич, Евгень Лексеич! – жалобно и одновременно радостно вздыхала старуха, замерев у тебя на груди.
– Рады вас приветствовать в нашем дому! – громко и торжественно объявил старик и почему-то развел руками.
– Не в дому, а в доме, правильно надо говорить, у те-бя дочка учителка, детей русскому языку учит, а ты – «в дому»… – отлепляясь от тебя, шутливо-строго поправила мужа старуха, вновь направляя иронию не только на него, но и на себя, и тут же к тебе обратилась: – Вы уж извините нас, старых да неграмотных…
– Не учителка, а учительница, – не остался в долгу старик.
– Учительница, учительница, – отмахнулась старуха от такого занудства.
– Сами видите – незрячие мы, – сообщил старик смущенно.
– Да чего ж незрячие – слепаки стопроцентные! – опять же задорно подтвердила старуха.
– А вас… как зовут? – спросил ты, наконец приходя в себя.
– Ой, да как нас зовут, как нас зовут, – махнула рукой старуха, словно не желая занимать твое внимание такой малостью, как их ничего не значащие имена. – Ванька да Манька, правда, Глеб? – Старик закивал головой, соглашаясь, и засмеялся смущенно, и старуха поддержала его веселеньким смешком: – Вы еще и отчество спрашивать станете, а мы такого обращения не заслуживаем, люди мы простые, неграмотные, да к тому же… сами видите…
– Глеб Григорьевич и Анна Ивановна их зовут! – представляя родителей, сердито крикнула из комнаты их дочь.
Те смущенно согласились со своими настоящими именами, тут же коротко рассказав о своем прозвище Ванька да Манька, полученном еще в молодости на одном из предприятий общества слепых, где работали, собирая велосипедные звонки.
– И в гробу Ванькой и Манькой будем лежать! – весело прокричала старуха и, в одно мгновение сделавшись серьезной и внимательной, спросила: – А вы, значит, Золоторотов?
В квартире сделалось тихо, все замерли, в том числе и Галина за стенкой.
И ты замер, вслушиваясь в последовавшую за вопросом тишину.
Сколько раз в эти дни ты готовился услышать свою фамилию, произнесенную незнакомым человеком в лицо или за спиной, готовился, напрягая все имеющиеся на тот момент силы. «Будь готов, будь готов!» – призывал ты себя, как пионер-герой, но готовым так и не стал, и ждал этого вопроса со страхом, если не сказать – с ужасом, но вот услышал и – обрадовался, да так, что задрожало что-то в груди и зачесалось в носу.
– Так точно, – ответил ты как можно бодрее. – Золоторотов.
– Ну и слава богу! – старуха засмеялась и облегченно выдохнула. – А то я подумала – Евгень Лексеичей много… Ну, не много, но достаточно. А ну как, думаю, перепутала Галька, она только с виду деловая, а на самом деле простофиля, каких свет не видел. Привела какого-нибудь другого, не нашего, не Золоторотова… Значит, вы – Золоторотов Евгень Алексеевич?
– Золоторотов Евгений Алексеевич, – негромко подтвердил ты.
В комнате что-то громыхнуло, упав, раскатились какие-то деревяшки, но старики как будто не услышали или из-за важности момента не обратили на это внимания.
– А мы – Куставиновы! – торжественно сообщила старуха.
Старик кивнул, подтверждая, и торжественно напрягся.
Похоже, в их представлении имена, которые они носили, никакого значения не имели, фамилия же значила очень много.
Слышанная где-то когда-то от кого-то, она царапнула память, но испытываемое тобой удивление, если не сказать потрясение, от всего происходящего не дало вспомнить – где, когда и от кого…
Из комнаты стремительно вышла, вновь направляясь в кухню, дочь Глеба Григорьевича и Анны Ивановны – Галина, Галина Глебовна, значит…
Она сменила свой спортивный костюм на коричневое глухое платье с белым передником, отдаленно напоминавшее школьную форму из детства, и нельзя сказать, чтобы и этот наряд ей шел.
В одной руке она держала спинку от стула, в другой сиденье с ножками.
– Сломали и не сказали. Поставили, как будто целая… Я что, ругать вас за это стану? – сердито проговорила она на ходу родителям.
– Чё, грохнулась? – притворно-сочувственно спросила старуха, но дочь не ответила, скрывшись в кухне.
– Я говорил – грохнется кто-нибудь, – смущенно прогудел старик.
Старуха вновь, в который уже раз, от него отмахнулась.
Дочь появилась вновь в проеме двери с чайником в руке и с сердитой усмешкой на лице спросила:
– Глеб Григорьевич, ты почему не побрился? А ты, Анна Ивановна, надень немедленно очки. И идите в зал, что вы здесь стали?
Старик загудел что-то в ответ, объясняя и оправдываясь, а старуха отмахнулась от дочери и, подавшись к тебе, заговорила шепотом, но так, чтобы слышала та, о ком идет речь:
– Галька, дочка наша. Выучили на свою голову учителку, вот и учит, вот и учит! Мы у нее вроде как троечники…
– Двоечники! – сердито уточнила из кухни дочь.
Старик вновь закряхтел и смущенно засмеялся, а старуха, обратив к тебе свое с темными провалами глазниц и оспинами вокруг них лицо, вскинула остренький подбородок и сжала губы, мол, видишь, какое дело.
Ты улыбнулся, и она тут же улыбнулась, и показалось вдруг, что слепая тебя видит.
Но улыбка не была ответной – старуха обратилась к тебе просяще, как обращаются к взрослым дети с какой-нибудь очень важной на взгляд ребенка и совершенно неожиданной для взрослых просьбой.
– Ой, Евгень Лексеич, – заговорила она с той интонацией, которую сами дети не очень любят и даже осуждают, называя тех, кто так себя ведет, подлизами, но в силу малости своей и беспомощности вынужденные время от времени к ней прибегать. – Вы только не пугайтесь. Можно я вас… общупаю?
