Дмитрий Дмитрий - Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010
«Думать не скучно!» — объявляют своим девизом «интеллектуальный секс-символ страны, писатель, молодой режиссер, теле- и радиоведущая» Катя Гордон и ее напарник Дмитрий Глуховский, «писатель, журналист, радиоведущий, полиглот». И ведут себя в эфире так, словно думать — это синоним коллективного трендежа в детской песочнице. Тут я хочу напомнить молодым дарованиям изречение других писателей — братьев Стругацких, 75-летие одного из которых, Бориса, они умудрились не упомянуть в своем эфире 15 апреля, закрутившись, очевидно, вокруг дня рождения другого персонажа — Аллы Пугачевой. Так вот: «Думать — это не развлечение, это обязанность», — писали Аркадий и Борис Стругацкие. И неплохо бы учесть этот простенький девиз, ибо когда Катя Гордон, собираясь запустить музыку, обращается к слушателям: «Родина, слушай!» с такой интонацией, словно Родина — кличка лошади, и сейчас домашнему животному будет выдана охапка сена с разрешением: «Жри!», то недодуманность мизансцены очевидна. Впрочем, может, Кате Гордон как «интеллектуальному секс-символу страны», приравненному к гербу, гимну и государственному флагу, кто-то и разрешил делать такие понукания жителям Российской Федерации из радиорубки «Маяка», но мне, слушателю, это кажется диким. ‹…›
16 мая 2008 г.
«Писательский клуб в доме Набокова»:
Литература — охранная грамота Петербурга
Дмитрий Каралис: Можно ли говорить, что Петербург — особый город, где наряду с реальными жителями существует параллельный мир литературных героев и их творцов?
Андрей Столяров: Бесспорно, в нашем городе жизнь и литература нерасторжимы. ‹…› Идешь по Сенной — и вдруг кажется, что секунду назад здесь прошел Раскольников, — вот он, в толпе мелькнул…
Дмитрий Вересов: Связь реальности с литературным вымыслом, безусловно, есть. Может быть, не все знают, у Достоевского была старшая сестра, Варвара Михайловна. Занималась она тем, что давала деньги в рост. И в 1869 году, уже после выхода «Преступления и наказания», была в собственной квартире зарублена топором… Комментарии, как говорится, излишни. ‹…›
(Невское время. 16.05.2008)
20 мая 2008 г. Зеленогорск.
Утром, когда я безмятежно пил кофе, а Белка грызла на газоне косточку, позвонили с радио «Культура»: скажите несколько слов о Михаиле Веллере, ему сегодня 60 лет. Ничего себе — 60! Вы, говорят, можете подумать (сколько времени вам надо?), а мы перезвоним. Перезвонили через десять минут.
Сказал три абзаца. Когда въезжал на машине в город, услышал свой голос из приемника — четыре предложения: «Мы начинали почти в одно время, но после перестройки Михаил сделал феноменальный рывок. В литературе ему даются и спринтерские и стайерские дистанции. Но делиться секретами своих успехов не хочет… Скорее всего, он просто талантливее многих, в том числе, меня…»
23 мая 2008 г. Зеленогорск.
Надо жить под свою музыку
…Чем объяснить, что в стране, где проживают люди 144 национальностей, в том числе сто пятнадцать миллионов русских и лишь 1275 американцев и 529 англичан (по переписи 2002 года), вокально-музыкальный репертуар многих радиостанций связан исключительно с англоязычными песнями? ‹…›
Возможные объяснения.
Первое: «Вы, господин Каралис, разжигаете антиамериканские и антибританские настроения. Вы расист и плохой парень». Отпадает. Расист тот, кто считает одни нации более достойными, чем другие. Я же указываю на признаки ущемления культурных интересов одних народов за счет других. То есть занимаю совершенно противоположную расизму позицию: в многонациональной стране надо поддерживать все культуры, а не способствовать экспансии одной. Вряд ли будет правильно, если вскоре чукчи или табасараны на день рождения старейшины рода хором затянут «Хэппи бёзды ту ю!» или ударную песню Битлов — «Еллоу субмарин». Многие русские семьи, кстати, насмотревшись американских фильмов, уже «схэпибёздылись». Других песен в день рождения, кроме протяжной строки на плохом английском, себе не представляют.
Объяснение второе: «Искусство не знает границ! Хорошая песня понятна людям всей земли». Да, конечно, хорошая песня понятна. Но что бы сказала Европа, что бы сказала Америка, если бы из ее динамиков с утра до вечера лились наши «Катюша», «Калинка-малинка», «День Победы» или песни из золотого фонда советских композиторов, включая песни Аллы Пугачевой? Но ведь не льются. Почему-то предпочитают свое: американское, английское, венгерское, испанское… Почему-то не спешат признавать, что свое, национальное, никуда негодится и надо срочно закупать русский репертуар. Ну, крутанут «Казачок» или «Очи черные» — и хватит. ‹…›
В победном для России 1945 году русские песни часто звучали в ресторанчиках Германии. Это было естественно для празднующих победу и неестественно для немцев. Прошли тяжелые для немецкого народа годы, и Германия уже давно слушает собственные песни. Не пора ли и нам, забыв горечь неудач и недавних потерь, запеть своим голосом?
Народам России, стране с великой песенной культурой, должно быть неловко поддаваться чужой экспансии, пусть даже и песенной. Жить и строить надо под свою музыку.
(Невское время. 23.05.2008).
7 июня 2008 г.
Гансу Миклю, Стокгольм:
Дорогой Ганс! Мы с Ольгой едем на Аландские острова (автомобилем до Турку + паром Викинг Лайн. Остановимся в пансионате Solhem (недалеко от Мариенхамна) с 10 по 20 июня. Буду звонить. На обратном пути хотим путешествовать немного по Финляндии. А может, и к Вам в Швецию приплывем.
Ваш Дмитрий Каралис.
7 июля 2008 г. Зеленогорск.
Ездил в Комарово, к Глебу Горбовскому — отдать «Невское время» с его интервью.
Были Штемлер с Леной, Попов, Горбовский и наша Белка. Пили на улице чай, получился импровизированный литературный вечер — Горбовский принес блокнот и стал читать последние стихи под номерами. С начала лета у него более 20 стихотворений в этом блокноте. Я спросил, есть ли у него свой фонд в каком-нибудь архиве. Он сказал, что ему часто предлагают, но он ничего никуда не отдает.
Я посадил Белку у стола, она тоже слушала стихи в исполнении мэтра. Крутила головой, когда Глеб жестикулировал и артикулировал. Я сказал, что Белка у меня воспитывается на классике: в машине умиротворенно дремлет под концерты Чайковского, а попсу воспринимает плохо — беспокоится, крутится, нервно зевает. Вот и стихи Глеба Яковлевича слушает со вниманием и уважением. Даже собака чувствует хорошую орфоэпику.
Правда, навалила кучу у забора, напротив дачи Штемлера. Лена ее засекла. Я хотел было убрать, но подзабыл за стихами. Теперь стыжусь. Хоть завтра поезжай и извиняйся.
Горбовский был слегка подшофе, в клетчатой байковой рубашке, в светлой футболке под ней. И татуировка — якорь на левой руке, чуть выше большого пальца.
Сидели под соснами, пили чай, рассказывали разные истории. Горбовский рассказывал, как они с Конецким пошли лечиться от алкоголизма. Я эту историю слышал от Конецкого. Горбовский встретился с Конецким на Невском, Глеб был с похмелья, попросил Конецкого опохмелить, Конецкий сказал твердо, по-деловому: «Дай слово, что пойдешь лечиться со мной, тогда опохмелю». Горбовский, которого трясло, дал слово. Пошли в ресторан «Метрополь» или «Москва», выпили, потом пошли сдаваться в Бехтеревку. Глеб Яковлевич сказал, что его вскоре выгнали из Бехтеревки, как нормального человека и за примерное поведение. А Конецкого оставили — он красил рамы и вел философские беседы с врачами.
— Глеб, а ты мне три рубля должен! — радостно вспомнил Штемлер. — Помнишь, в гастрономе около Московского вокзала ты лет сорок назад у меня занял. — Он рассказал, как было дело.
— Вот видишь, Илья! — грустно сказал Горбовский, которому тоже недавно исполнилось семьдесят пять. — Я бы дал треху и не вспомнил. А ты до сих пор помнишь!
Штемлер засмеялся конфузливо. Горбовский сказал, что треху отдать не сможет, старых советских денег у него не осталось. Штемлер махнул рукой. Вообще, он человек щедрый. О чем я и сказал собравшимся: человек сорок лет не вспоминал о долге! Но память имеет хорошую, что очень важно для прозаика!
Вспоминали поэтов — Александра Гитовича, Агеева, Анатолия Клещенко, которого я знал в детстве и с которым был близок Горбовский, вспоминали других обитателей комаровских дач. Сидели рядом с «будкой Ахматовой», в которой теперь живет Попов, но «королеву» не вспоминали. С ней был знаком Горбовский, остальные лишь видели ее. Я — не в счет. Не вышел возрастом.
Горбовский взял меня под руку, пошли к калитке. Бледной молью приехал на велосипеде Рубашкин, поспешил к даче Попова, передал, как почтальон, какую-то бумагу его жене Нонне. Нас старался не замечать. Я забыл, что мы недавно конфликтовали, и радостно поприветствовал его, крикнул: «Александр Ильич, здравствуйте!» Он невнятно дернул головой, сел на велосипед и поехал. Горбовский выматерился ему в след, и Рубашкин, словно подброшенный взрывной волной, загремел с велосипеда. Быстро поднялся, оглянулся, сел и уехал — наверное, от волнения наскочил на корень.
