Альбер Коэн - Любовь властелина
Цыц, молчите, все сейчас расскажу, есть новости, она с кем-то встречается, я вчера верно смекнула, тут все дело в мушшине, то горевала в тишине, а до того была весела, вот я дуреха, я и не подозревала, она все ж племянница мадемуазель Валери, и потом, она так притворялась, голова болит и все такое, но как-то я призадумалась, она спрашивала меня, проходил ли мимо почтальон, и я себе сказала, тут явно замешан красавец мушшина, вы помните, я вам говорила, не для старого же обезьяна какого она научилась глазки строить, ну вот, начну с самого начала, недавно, в восемь часов, когда я стала протирать стекла на кухне, дождь-то мне все их попачкал, в дверь звонок, принесли тиреграмму, и я тут же, ясное дело, ей понесла, все как полагается, я даже чуть ногу не сломала, по лестнице неслась уж с такой скоростью, и вот едва она прочла тиреграмму, она выскочила из кровати, прям как акробатка в цирке, и скорей в свою ванную, а мне оттуда крикнула, чтоб объяснить, дескать, времени нет, но сначала положила эту тиреграмму в карман пижамки, ну той, с короткой курточкой, такие оттуда ягодички видны, прям как ангел небесный, но когда она галопом помчалась в ванную, тиреграмма на пол-то и вывалилась, ну тут я подумала хорошенько и решила, что я за нее в ответе и должна узнать, что там внутрях написано, это мой долг, она же юная сиротка, может, совет ей дать, помочь, вдруг там какая-то плохая новость, хотя вряд ли, не стала бы она так скакать, а потом нырять в кипяток, как обычно, как же это можно-то в таком кипятке полоскаться, выходит оттуда красная как рак, ну, короче сказать, после того, как я позвонила и заказала такси, как она мне велела из ванной, крикнула из своего этого бульона бурлящего, чтобы прям немедленно такси прибыло, о-ля-ля, как же я не люблю звонить по телефону, надо кричать, чтоб они поняли, что вы говорите, прям возмущает это, хорошо еще у меня критицский возраст уже прошел, ну и вот, после того, как я позвонила, наверх-то поднималась не спеша, и я маленько прочитала ту тиреграмму, пока она в ванне своей сидела, это ведь мой долг, и вот что понятно, у бедного Диди такие большие, ветвистые, по мне, так я считаю он ее не удывлетворяет, а что вы хотите, тиреграмма-то от милого дружка, о том, что он вернется двадцать пятого, и слова любви, не терпится видеть тебя, а скажи, тебе тоже не терпится, вот прям буквально, ну не буквально, конечно, про не терпится он и не писал вовсе, он все так поэтицки писал, высокими словами, но смысл именно такой, ну и что делать, я заглянула еще в бумаги в ее шкафчике, пока она там в ванной была, чтоб понять, что к чему, я ж в ответе за нее, а она на такси уехала и напридумывала зачем едет, но ясно, как день, было, что она едет быстро отправить ответ, ох, приезжай скорее дорогой, мне не терпится, ну вот, вернемся к тетрадке, которую я нашла у нее в шкафчике, чтобы все представлять как оно есть, были любовные воспоминания, рассказы про ее милого дружка, безумная страсть, прям как в театре, люблю его, люблю, мой обожаемый и так далее, расписывала все поцелуи, безумные ласки, ну, я маленько прочитала, ежели учесть что написано все как курица лапой, как дохтора, когда рецепты выписывают, короче, познакомились они, когда я была в Париже, и по вечерам встречались, Путалласиха-то уже в полдень уходила, и миловались себе в тишине и покое, представляете, каково мне было, я же ее чуть не за святую считала, бедняга Диди, уж хоть я его и не переношу с его тросточкой да пальтом в облипочку, и вид у него больно двухличный, а все же жалко его, по мне, так он, может, и не умеет как надо, а про все это горе горькое да молчание в тетрадке тоже все объяснялось, он, оказывается, уехал ни с того ни с сего на несколько дней, и вот в назначенный день не вернулся, и новостей никаких, и вообще незнамо, где он есть, и она как безумная звонила в отель своего драгоценного и на службу к своему драгоценному, и все ни слуху ни духу, а он как раз в тиреграмме-то ей растолковывает, что не может сказать, почему не приехал в назначенный день, и то же самое не может растолковать, почему приедет только двадцать пятого, то есть через одиннадцать дней, это важный политицский секрет, и вот она в своей тетрадке — дневнике, я ее прочитала в страшной спешке, вот в этой тетрадке-то она рассказала о своей беде, ну, в смысле до тиреграммы, от милого ни слуху ни духу, она уж самоубить себя была готова, если так и будет продолжаться, хотела бы я посмотреть на этого акробата, должно быть, хорош так, что мурашки по коже, так, по крайней мере, она пишет в своей тетрадке, ну, все-таки, какая скрытница, ничего не сказала старушке Мариэтте, иезуитка прям какая-то, могла мне все так по-простому рассказать, поплакать, я бы ее утешила, не берите в голову, мадам Ариадна, вот увидите, он вскоре вам напишет, вы ж сами знаете, мушшины не то что женщины, там о деликатности речи нет, а она мне хоть бы что сказала. И на смертном одре ей не прощу, хотя, конечно, я очень рада ее женскому счастью, частичка счастья, откуда же она, как в песне говорится, но, вот увидите, она все для себя одной сохранит, ничего мне не расскажет, вместо того чтобы обсудить все вместе, как полагается, спросить у меня совета, поговорить как женщина с женщиной, ведь у меня кроме нее никого нет, племянницы-то мои деревенщины, а раз так, не буду я читать ее письма и тетрадку не буду, я лучше кофейку себе сварю и потом почитаю роман, он гораздо интереснее, а когда она придет, я с ней буду посуровее, хочу ее проучить, какова хитрушка, я-то считала ее чистой, как ангел, заметьте, я ее не обвиняю, ни секунды не обвиняю, молодость-то одна, такова жизнь, но какая двухличная все же, скрывала от меня свой любовный роман, я-то наоборот, мне только в радость, что она чуток развеется с красавцем мушшиной, у нее право на то есть, ведь Диди — пустое место, ясно, что родился рогоносцем, да и вообще, сердце — бубенчик на тяжелом ярме жизни, как поется в песне.
LVIIВ такси ее приятно укачивало, она читала и перечитывала телеграмму, останавливаясь на самых прекрасных фразах, улыбалась им, произносила их вслух голосом то безумным, то возвышенным. Да, любовь моя, сказала она телеграмме и укусила себя за руку, чтобы удержать радостный крик. Потом она вновь хватала письмо и перечитывала его, перечитывала всем сердцем, почти не глядя в текст, ведь она знала его уже наизусть, потом отодвигалась подальше, чтобы лучше видеть, затем приближалась, вдыхала его запах, прижимала его к щеке, и ее глаза горели идиотским экстазом, и она шептала дурацкие словечки: шик, блеск, тра-та-та, бум, квак, тра-ля-ля.
Когда такси остановилось у почты, она протянула шоферу стофранковый билет и упорхнула, чтобы не слышать слов благодарности, перепрыгивая через ступеньки, взбежала по лестнице. В большом зале она огляделась вокруг. Где же тут принимают телеграммы? Заметив нужное окошко, она помчалась к нему, по дороге у нее лопнула подвязка, и чулок собрался гармошкой у щиколотки.
