Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
Юджин прыгнул к перилам.
— Ты! Ты! Мой сын! Мое дитя! Вернись! Вернись!
Его голос задохнулся у него в горле, мальчик ушел, оставив воспоминание о своем зачарованном слушающем лице, которое было обращено к потаенному миру. Утрата! Утрата!
Теперь площадь заполнилась их утраченными яркими образами, и все минуты утраченного времени собрались и замерли. Потом, отброшенная от них со скоростью снаряда, площадь, стремительно уменьшаясь, унеслась по рельсам судьбы и исчезла со всем, что было сделано, со всеми забытыми образами его самого и Бена.
И перед ним предстало видение сказочных утраченных городов, погребенных в движущихся наносах Земли — Фивы семивратные, все храмы Давлиды и Фокиды и вся Энотрия вплоть до Тирренского залива. Он увидел в погребальной урне Земли исчезнувшие культуры — странное бескорневое величие инков, фрагменты утраченных эпопей на кносских черепках, погребенные гробницы мемфисских царей и властный прах, запеленутый в золото и гниющее полотно, — мертвый, вместе с тысячью богов-животных, с немыми непробуженными ушебти в их кончившейся вечности.
Он видел миллиард живых и тысячи миллиардов мертвых: моря иссушались, пустыни затоплялись, горы тонули, боги и демоны приходили с юга, правили над краткими вспышками веков и исчезали, обретая свое северное сияние смерти — бормочущие, пронизанные отблесками смерти сумерки завершенных богов.
Но в беспорядочном шествии рас к вымиранию гигантские ритмы Земли пребывали неизменными. Времена года сменяли друг друга величественной процессией, и вновь и вновь возвращалась животворящая весна — новые урожаи, новые люди, новые жатвы и новые боги.
И путешествия, поиски счастливого края. В этот миг ужасного прозрения он увидел на извилистых путях тысяч неведомых мест свои бесплодные поиски самого себя. И его зачарованное лицо приобщилось той смутной страстной жажде, которая некогда погнала свой челнок по основе волн и повесила уток у немцев в Пенсильвании, которая сгустилась в глазах его отца в неосязаемое желание резать по камню и сотворить голову ангела. Порабощенный горами, стеной заслонявшими от него мир, он увидел, как золотые города померкли в его глазах, как пышные темные чудеса обернулись унылой серостью. Его мозг изнемогал от миллиона прочитанных книг, глаза — от миллиона картин, тело — от сотни царственных вин.
И, оторвавшись от своего видения, он воскликнул:
— Я не там — среди этих городов. Я обыскал миллион улиц, и козлиный крик замер у меня в горле, но я не нашел города, где был я, не нашел двери, в которую я вошел, не нашел места, на котором я стоял.
Тогда с края озаренной луной тишины Бен ответил:
— Дурак, зачем ты искал на улицах?
Тогда Юджин сказал:
— Я ел и пил землю, я затерялся и потерпел поражение, и я больше не пойду.
— Дурак, — сказал Бен. — Что ты хочешь найти?
— Себя, и утоление жажды, и счастливый край, — ответил он. — Ибо я верю в гавани в конце пути. О Бен, брат, и призрак, и незнакомец, ты, не умевший никогда говорить, ответь мне теперь!
И тогда, пока он думал, Бен сказал:
— Счастливого края нет. И нет утоления жажды.
— А камень, лист, дверь? Бен?
Говорил, продолжал, не говоря, говорить.
— Ты сущий, ты никогда не бывший, Бен, образ моего мозга, как я — твоего, мой призрак, мой незнакомец, который умер, который никогда не жил, как я! Но что, если, утраченный образ моего мозга, ты знаешь то, чего не знаю я, — ответ?
Безмолвие говорило. (— Я не могу говорить о путешествиях. Я принадлежу этому месту. Я не смог уйти, — сказал Бен.)
— Значит, я — образ твоего мозга, Бен? Твоя плоть мертва и погребена в этих горах; моя незакованная душа бродит по миллиону улиц жизни, проживая свой призрачный кошмар жажды и желания. Где, Бен? Где мир?
— Нигде, — сказал Бен. — Твой мир — это ты.
Неизбежное очищение через нити хаоса. Неотвратимая пунктуальность случайности. Подведение завершающего итога того, что сделано, через миллиард смертей возможного.
— Одну страну я сберегу и не поеду в нее, — сказал Юджин. — Et ego in Arcadia.[23]
И, говоря это, он увидел, что покинул миллионы костей бесчисленных городов, клубок улиц. Он был один с Беном, и их ноги опирались на мрак, их лица были освещены холодным высоким ужасом звезд.
На краю мрака стоял он, и с ним была только мечта о городах, о миллионе книг, о призрачных образах людей, которых он любил, которые любили его, которых он знал и утратил. Они не вернутся. Они никогда не вернутся.
Стоя на утесе темноты, он поглядел и увидел огни не городов. Это, подумал он, сильное благое лекарство смерти.
— Значит, конец? — сказал он. — Я вкусил жизни и не нашел его? Тогда мне некуда больше идти.
— Дурак, — сказал Бен, — это и есть жизнь. Ты еще нигде не был.
— Но в городах?
— Их нет. Есть одно путешествие, первое, последнее, единственное.
На берегах, более чуждых, чем Сипанго, в местах, далеких, как Фес, я буду преследовать его, призрака, преследующего меня. Я утратил кровь, которая питала меня; я умер сотней смертей, которые ведут к жизни. Под медленный гром барабанов в зареве умирающих городов я пришел на это темное место. И это истинное путешествие, самое правильное, самое лучшее. А теперь приготовься, моя душа, к началу преследования. Я буду бороздить море, более странное, чем море призрачного альбатроса.
Он стоял нагой и одинокий, в темноте, далеко от утраченного мира улиц и лиц; он стоял на валах своей души перед утраченной страной самого себя. Он слышал замкнутый сушей ропот утраченных морей, далекую внутреннюю музыку рогов. Последнее путешествие, самое длинное, самое лучшее.
— О внезапный неуловимый фавн, затерянный в чащах меня самого, я буду преследовать тебя до тех пор, пока ты не перестанешь поить мои глаза жаждой. Я слышал твои шаги в пустыне, я видел твою тень в древних погребенных городах, я слышал твой смех, убегающий по миллионам улиц, но я не нашел тебя там. И для меня в лесу нет ни единого листа, я не подниму камня на горах; я не найду двери ни в одном городе. Но в городе меня самого, на континенте своей души я найду забытый язык, утраченный мир, дверь, в которую мне будет дано войти, и музыку, какой никогда не звучало; я буду преследовать тебя, призрак, по лабиринтам души, пока… пока? О Бен, мой призрак, ответь!
Но пока он говорил, свиток привидевшихся лет свернулся, и только глаза Бена грозно горели в темноте, и не было ответа.
И настал день, и песня просыпающихся птиц, и площадь, купающаяся в юном жемчужном свете утра. Ветер зашелестел на площади, и, пока он смотрел, Бен прядью дыма растворился в заре.
Ангелы на крыльце Ганта были заморожены в суровом мраморном молчании, а в отдалении пробуждалась жизнь, и раздался стук поджарых колес, медленный перезвон подкованных копыт. И он услышал вопль гудка, уносящийся вдоль реки.
И все же, когда он в последний раз остановился возле ангелов на отцовском крыльце, площадь уже казалась далекой и утраченной; или, следовало бы мне сказать, он был как человек, который стоит на холме над только что покинутым городом, но не скажет «город близко», а обратит глаза к далеким уходящим в небо горам.
Примечания
1
Пришел, увидел, победил (лат.).
2
Право первой ночи (франц.).
3
«Небесная Аида» (итал.).
4
Кто может, сделай лучше (лат.).
5
«О старости», «О дружбе» (лат.).
6
Любовные элегии (лат.).
7
Бесконечная ночь (лат.).
8
…бесконечную ночь нам спать придется… Луна, день и ночь (лат.).
9
И ненавижу ее и люблю… «Почему же?» — ты спросишь.
10
Сам я не знаю, но так чувствую я — и томлюсь (лат.).
11
Нет, ни одна среди женщин такой похвалиться не может
Преданной дружбой, как я, Лесбия, был тебе друг (лат.)
12
По суше и по морю (греч.).
13
Темное баварское пиво (нем.).
14
Мы были дымом (лат.).
15
Оттуда он прошел в три перехода пятнадцать парасангов к реке Евфрату (греч.).
16
Дай мне немного бумаги (искаж. нем.).
17
Ты — дурень (нем.).
18
«Иммензее», «Выше, чем церковь», «Разбитый кувшин» (нем.).
19
Поэтом рождаются, а не становятся (лат.).
