Леонид Леонов - Пирамида. Т.1
Так и не завершенное в один прием захороненье ненавистных дядиных останков, причем с нарастающей гаммой кошмаров и подробностей, повторялось и в последующие три дня, грозя перейти в стойкое душевное заболеванье. По возвращении с работы играли в шашки, лишь бы глаз со старика не спускать, перед сном проветривал его на свежем воздухе, и фининспектор машинально выбирал переулки поглуше, но почему-то наиболее подходящие находились под особым присмотром милиции. Однажды, в комнате у дочки, между двумя чашками чая, Гавриилов беззвучно поплакал, завернувшись секретности ради в оконную занавеску... Конец, совсем конец подступал незадачливому Прометею и, конечно, назначенный на роль ворона к нему, с его профессиональным проникновением не упустил из вида роковые перемены, буквально на глазах постигшие племянника, а проводить последнего на кладбище вряд ли входило в интересы совсем теперь одинокого старика. Да и сам он заметно томился тайной мыслью, все вздыхал, явно случай подыскивал для откровенного объяснения наедине, которое как-то само собой и состоялось однажды на исходе дня.
Тем вечерком, при возвращении из бани, старик высказал смутное пока намеренье уехать, причем без определенного адреса, и не без расчета на родственную жалость завел речь про обычай зверей забираться в глушь перед смертью.
— Ну, пора мне уезжать! Так что извини, братец, что после такой разлуки совсем мало погостил...
— Что же, печально... но всем нам приходит пора расставаться на еще более длительное время, — с замиранием сердца откликнулся Гаврилов, имея в виду, по-видимому, воскресение мертвых.
— Но видишь ли... — стал мямлить дядя, — тут возникает одно щекотливое дельце. С пенсией у меня затянулось из-за кое-каких документов, а при моем относительно неплохом здоровье, хоть и прихварываю, мне и думать нечего об отъезде при моем безденежье.
Похоже, то был намек на отступное.
— Вы наверно заметили, мы небогато живем... Но мы могли бы продать кое-что. Сколько вы хотели бы?
Вышло грубовато, зато короче, ближе к делу.
— Ну, зачем же мне грабить твоих малюток! Мы попроще, без взаимной обиды обойдемся. У тебя еще цела моя коллекция?
— Это какая же? — очень правдоподобно нахмурился племянник.
— Не пугай меня, мой мальчик. Я имею в виду... ну, которую я тогда оставил вам на сохраненье.
Последовал торопливый размен колючими восклицаниями, похожий и на размолвку. Племянник удивился наивному дядиному предположенью, что кто-то обязан хранить чужие вещицы с портретами царей да еще иностранных, с риском загреметь из-за них в чрезвычайку. Тот разъяснил в ответ, что рассматривал коллекцию как неприкосновенную родовую ценность. Получался скверный узелок, и лучше было рубить его сразу, без обсужденья:
— Ее больше нет, дядя.
— Да где же, где же она?
— Мы ее тогда же, в голодуху девятнадцатого года, и проели. Меняли мужикам на сало и пшено, как вы помните, золота там было три-четыре монетки, а наши поставщики были плохие ценители. — Подозревая искусную дядину уловку, он даже посмеялся при виде дядина отчаяния, как тот хватался за виски, привлекая внимание прохожих. — Вы и в самом деле верили, что это могло сохраниться? Кстати, никто и не предполагал, что вы когда-нибудь вернетесь...
— Но почему, почему? — амфибиально расставив глаза, заинтересовался Гавриилов, но из понятных соображений не настаивал на ответе. — Да ты не спеши, братец, ты пошарь в ящиках-то сперва, кое-что могло за перегородки завалиться...
— И ящики тоже в ход пошли, — жестко сказал фининспектор. — Дров-то тоже не было: целых две каши на них сварили.
Лишь теперь старик поверил в утрату сокровища.
— Что же вы наделали, серые люди? Ладно еще отец твой, темная полицейская сошка... Но ведь тебя-то, балбеса, учили чему-то: латынь в классах проходил. Там вещи были — только на груди носить, и ни одного фальшака. Перикл, Юстиниан... — принялся перечислять он наравне с вовсе фантастическими именами. — И еще, отдельно большой такой рубль Лжедимитрия!
Тирада перемежалась открытой бранью, и немудрено, что племянник под конец тоже утратил равновесие:
— Там вещицы и похлеще имелись, дядюшка. Сребреники, например...
— Не помню... это какие сребреники? — нахмурился старик, причем мелкие жилочки опасно набрякли на висках, желвачок по щеке побежал.
— А те самые, евангельские. Тридцать штук.
Некоторое время родственники глядели друг на дружку, оторваться не могли, и надо считать — посчастливилось обоим, что без крови расцепка обошлась.
— Понимаю... — протянул дядя, отводя усмешливый взор. — Ну, очень хорошо, мальчик, что прояснилось, а то уставать стал с тобой от постоянного притворства: годы берут свое. Так и тянет иногда лечь посреди площади, распахнуться до исподнего и пусть расклевывают дотла... Не мог же я сам тебе признаться, а смотри, как славно обернулось... И снова мы с тобой друзья! — Дядино облегчение сказывалось в самом строе речи, где откровенно отныне просвечивала каторжная изнанка. — Ты меня береги теперь, на твердое не урони, а то хуже взрывчатки... прямо в ногах взорвусь. И малюткам покурить достанется. Ладно, пойдем домой, а то я что-то проголодался.
С горьким запозданьем фининспектор сообразил свою ошибку, сплотившую их теснее прежнего родства, — наличие тайны превращало их в сообщников. И что-то тяжкое, с наклоном тела вперед, появилось в гавриловской походке — от необходимости ядро на цепи волочить за собою.
— И какие же теперь намерения у вас, незабвенный дядюшка?
— А что мне делать остается? Придется при тебе пожить!
— Надолго?
— Пока не огляжусь. Жалко, с монетками-то сорвалось... Покупатель толковый объявился на такие побрякушки, подолговечнее. Вообще-то крыса и тварь, но в чинах и с деньгой... лоснится что твоя конфетка атласная. А смекает, что, как раскусит его усатый да поморщится, никуда ему дороги нет кроме как на второго разбора клей столярный... ну, и запасается про черный денек, ищет емкости понадежнее. А эти госбумажки-то, до кассы не дошел, вдвое убавились... быстрым пламечком горят!
— Да и тех скудновато... — с волчьей тоской пожаловался племянник.
— Так видишь ли, дружок, ведь я не только ради монет твоих проклятых прикатил, — совсем по свойски принялся разоблачаться Гавриилов, причем по старости лет да еще волнуясь при этом, он выдавал себя племяннику, почти признаваясь в прошлом и даже считая его своим сообщником по утайке от закона. — Тучки всякие вокруг собираются. Я тебе по приезде ширму сплел про Феклистова: никакой он не парикмахер, просто сучка сыскная из Главархива. По светлой-то жизни соскучимшись, да тут еще Бога нет, вся шпана ровно бешеная ко земному блаженству устремилась. Которые пошибче саженками по морю житейскому выгребают, а кому силенок не хватило, те на чужих гробах, оседлавши, вперегонки соревнуются... Значит, мой данному Феклистову приглянулся! Столько раз Россию взад-вперед фильтровали, что и самая вода-то пожиже стала, потощей... И вдруг по прошествии времени такую рыбину выудить, вроде меня, то большой суп можно соорудить, наваристый! Не без таланта ищейка, покойник Пирамидов страсть любил таких! Надо думать, Феклистова в манускрипте моем осведомленность авторская поразила... а поскольку столь крупная и негласная фигура нигде по ведомству революции не числится, то и надлежит ее в супротивном лагере искать. По крючку в хребетине чую, крепко меня наколол...
