Александр Иличевский - Перс
Мы беспомощны. Но мы снова вместе. Мечемся, пытаемся согнать антилоп в одну кучу, в которой бы они грелись. Просим крестьян пригнать в Ширван овец, запустить их к джейранам, чтобы те согрелись их толстыми шкурами. Беда с джейранами остановила мои сборы в обратный путь.
Наконец наступает март. Мы выдыхаем.
4В апреле поправившийся Хашем обнаруживает в Ширване следы, которые не может ни понять, ни опознать. Но все становится на свои места, когда он видит над степью сокола. Белого сокола. Птица зашла над кордоном и, дав несколько кругов, скользнула в сторону моря.
Разведка показала: Принц в Ширван прибыл на быстроходном катере. Лагерь его был обустроен на самом берегу, близ той оливковой рощицы, где Апшеронский полк справлял свой день рождения.
Хашем замкнулся. Он ушел в Ширван и не возвращался три, уже четыре дня. Я нашел его: он медитировал близ Иерихона.
Хашем сидел перед заходящим солнцем.
Степь пробуждалась цветением, гремели птицы.
Завидев сокола, мы подбирались ползком. Часа через два выбрали удобное место в распадке. Теперь я смог разглядеть в бинокль лагерь арабов, расположившихся на самом берегу у причаленного катера. Хашем присвистнул. Скоро я понял, что он имеет в виду. Один рослый араб в куфие показался мне знакомым. Но я не верил своим глазам.
— Это Принц? — спросил я Хашема.
— Не уверен.
— Это Принц! Он сделал пластическую операцию, но все равно узнать можно.
— Если ты о внешности, то это определенно не Принц, — сказал Хашем, отдавая бинокль. — Ростом не вышел.
— Так он же усох! Жизнь в изгнании не сахар. И он просто сутулится.
— Он это или нет, могут сказать только его поступки. И его сокол. Если я узнаю сокола, то это другое дело.
Сокол в это время парил высоко-высоко против солнца, и ничего, кроме раскинутого силуэта, охваченного протуберанцем, разглядеть было нельзя.
Сокольничий снес из катера еще одного сокола, безголового, в красном клобуке.
Принц (если только это был он) очень постарел, из рослого красавца превратился в старца с жидкой бородой. Но когда сокольничий поднес к нему сокола, он выпрямился, опираясь на посох, и улыбка озарила его скорбное лицо. Принц отвел руку в краге и отказался принимать на нее сокола. Сокольничий сам снял с птицы клобук, и я присвистнул. Крупный светлоперый балобан заозирался, заморгал от яркого света.
— Совсем не та птица, — сказал Хашем.
— Тогда ждем, — сказал я и снова прильнул к биноклю.
— Прикрывай стеклышки, не блести, — сказал Хашем, заметив, что второй сокольничий начал настраивать монитор обзора и поправлять камеру на хвостовом оперении балобана, а на корме катера появился охранник с толстенной подзорной трубой.
Я надвинул на бинокль ладонь.
Второй сокол спускался бесконечно. Долгими широкими кругами он медленно плыл в прогретой вышине. Его хозяин сел на раскладной стул и, улыбаясь вприщур, смотрел на своего питомца сквозь желтые поляризационные очки. Наконец птица скользнула над степью и зашла низко-низко, чуть подмахивая кончиками крыльев, и у меня остановилось дыхание. Огромный, размером с беркута, но мощней в загривке, весь заросший мясом и гладкий, перышко к перышку, невиданной красоты кречет, Falco rusticolus, белоснежный, но с вкрадчивым крапом по краям перьев, с двумя огромными бриллиантами на окольцованных тонкой платиной лапах, восседал на подставленной и едва удерживаемой на весу краге, которая была переложена таинственным арабом на рогатый инкрустированный посох-подставку. Два невозмутимых антрацитовых глаза плоско посматривали по сторонам. Выражение блаженства озарило измученное лицо араба.
— Это он, — наконец прохрипел Хашем и быстро-быстро сполз, утягивая меня вниз за ногу.
Я успел заметить, как сокольничий взмахнул рукой и запустил балобана-разведчика, как он скользнул понизу, как заструились за ним путцы…
Следующую ночь я спал под пологом и на рассвете сквозь дрему видел, как Хашем прошел мимо с ружьем за плечом и клеткой, в которой ссорились две изъятые из инкубатора хубары…
Утром я врубил Хендрикса и сварил овса на двоих со сгущенкой, поджидая Хашема.
Только к полудню я перестал гадать, куда он подевался.
Часам к шести я вышел на берег и стал спускаться к оливковой рощице, в тени которой арабы разбили лагерь. Белый океанический катер еще виднелся у горизонта, и я не рискнул двигаться дальше, подождав еще несколько времени, пока он совсем не скрылся из виду.
На месте лагеря я обнаружил мусор — брошенные обертки, картонные коробки, несколько гильз, перья в песке, кострище, голову хубары и следы крови, ведшие к морю, откуда вдруг донесся стон.
Приблизившись, я увидал чудовище. Сердце било в глаза и я не мог никак распознать, что я вижу. Хашем лежал у кромки воды, в ногах у него лежала его кожа, снятая надвое со спины и груди. Нагое его мясо было осыпано перьями — серыми хубары и белыми кречета. Прилипшие перья дрожали на ветру.
Глаза Хашема были открыты. Он еще дышал.
— Подожди, подожди, братишка, — говорил я Хашему.
Он то смотрел вверх широко открытыми от напряжения глазами, то смотрел на меня, рот его открывался, как у рыбы, будто хотел проглотить воздух или хотел выдохнуть слово. Я метнулся к рюкзаку, открыл клапан, кинулся обратно и подобрался к нему, боясь смотреть вниз, где полоскалась кожа, трогавшая, хлопавшая по ногам, как широкий лист водорослей. Я дотянулся до его губ и вытряхнул из пузырька Луку. Хашем закашлялся.
По сию пору не знаю, зачем я это сделал. Но нужно было что-то делать, и я сделал то, что подсказало мне сделать само мое тело. Коричневая юшка стекала с губы на подбородок. Я умыл его, и он откинулся назад, и волна закачала его туда и сюда, обтекая, потягивая и вдруг срывая… Я взял его за руку, глядя на страшную полосу, начинавшуюся от ключицы. Хашем еще дышал, все тише, казалось, он успокаивается и засыпает.
И тогда я повалился на песок рядом с ним и потерял на какое-то время сознание или заснул от истощения — ослабел под плитой шока.
Очнулся. Тела Хашема нигде не было. Я пошел, потом побежал вдоль берега. Затем в другую сторону. Залез в воду, доплыл до первой банки. Я выпрыгивал из волн по плечи, стараясь разглядеть. Я переплыл на вторую банку. Волнение увеличивалось, волна стала обрывиста, мне показалось, что я что-то углядел, но без лодки в такую погоду я бы не управился. Я вернулся и помчался в сторону Куры, где надеялся взять лодку. На ближайшей ватаге я оказался уже на закате, упросил рыбаков забросить в Ленкорань, к пограничникам, кричал, что человек утонул, умолял погранцов выйти в море, сулил деньги… Мы вышли за полночь и часа три ходили вдоль Ширвана, шаря лучом прожектора в обе стороны. Кто-то жег на берегу костер, но когда пристали, я только застал залитые угли. Следующие десять дней я провел на берегу, обезумевший, мотаясь туда и сюда в поисках тела Хашема. Я шел вдоль берега, высматривая впереди скопления чаек. Но всякий раз это оказывались рыбина или тюлень. Пограничный катер иногда маячил за третьей мелью, спрашивал прожектором: «Доложить обстановку». Я отвечал флажковым лепетом: «Слышу голос. Поиски пока безрезультатны». Мне отвечали: «Повторите». Я отвечал: «Поиски безрезультатны».
5Я приехал в Ширван четыре года спустя, двадцать пятого марта, накануне дня смерти Хашема. Чувство утраты вдруг снова стало свежо, и я решил ехать. Перед отлетом съездил на могилу к Керри. Просторное кладбище над Walnut Creak, гравийные искрящиеся дорожки, белые камни, солнце садится в предгорья, шоссе бетонной рекой льется по краю ущелья. Керри лежит под дубом рядом со своим отцом и бабушкой. Я постоял над могильной плитой, мысленно составляя из букв его имени слова. Их получалось не слишком много. Даже фразы не составить. И вдруг вспомнил, как он говорил: «Смерть лучший отдых, ни одна сука не разбудит».
Я пожалел, что транзит выбрал через Москву. Через два дня я рухнул в этот город, как бешеный поезд в горах вылетает на мост перед тем, как снова влететь в тоннель: ничего не помню, с момента, когда в duty-free купил шоколадку и литровую бутылку «Абсолюта». Очнулся только в самолете. Перед посадкой потянулось море, из далекого детства — оцинкованная стиральная доска с белыми штрихами гребней, которые шли ровными когортами строго по норду. При посадке порыв ветра едва не снес нас с полосы, но летчик оказался асом. Я снова был рад родному городу, продувному, неуютному в это время еще не вполне очнувшейся весны. В гостинице я распахнул окно и лежал под двумя одеялами три дня, курил и потягивал Jameson, любимый виски Керри. Я старался не шевелиться и неотрывно смотрел в бинокль на бухту, на крыши, в окна.
В Ширване я сказал, что зоолог, интересуюсь талышским турачом, купил билет на посещение национального парка, отметил на карте-бланке рекомендованный маршрут, время предполагаемого прибытия. Ни один из новых егерей мне не был знаком, говорил я на английском, на мне были темные очки, а Эверса я так и не встретил.
