Аркадий Вайнер - Петля и камень в зеленой траве
Пожилой встал со стула, подошел ко мне и сунул в лицо стопку страничек:
— Вы хоть знаете людей, о которых сочинили эту бредовую чепуху?
— Из-за этой «чепухи» вы хотели убить меня и — убили Шурика!
Коршуном взметнулся Юрий Михайлович:
— Слушайте, вы! Говорите, да не заговаривайтесь! — заорал он. И, сразу успокоившись, добавил: — Железнодорожная милиция установила, что он поднялся с места, беспричинно побежал по вагону, а в тамбуре распахнул дверь и… видимо, упал.
Я сдержал судорожный бой сердца, спросил через силу:
— Беспричинно?.. И за ним никто не гнался?
Юрий Михайлович сощурился:
— Следствие таким фактом не располагает… Пока…
…Беспричинно побежал по вагону.
Тебя выследили человекопсы, и ты понял это, Шурик. Ты не захотел отдать им меморандум и предпочел умереть. Но я еще жив, Шурик.
Шурик, я все еще жив! И пока я жив, пока у нашего отца хранится бутылка с первым экземпляром документа, мы не уничтожены, они нас боятся. Они боятся правды. Нашей обеспокоенности правдой. Нашей бессмысленной — для них — готовности умереть.
Прощай, Шурик. Прощай, брат мой…
Я переиграю эту проклятую машину, потому что у меня есть чем заплатить за выигрыш в этой сумасшедшей игре.
Жизнью.
— Сергей Павлович, он же ведь писатель, но не юморист, а фантаст, — сказал пожилому желтоглазый, но тот взглянул на него мельком, и бес исчез, будто растворился в стене.
Сергей Павлович… Сергей Павлович… Сергей Павлович…
— Сочиняя эту гадость, вы, наверняка, не рассчитывали так уж скоро увидеться со мной, — сказал грозно пожилой, он смотрел мне прямо в лицо, и я отчетливо видел перед собой его растянутые линзами хрусталики в зрачке — черные, длинные, как у кота.
Это же Крутованов! Вон как вас забрало! Вынырнул, упырь!
— Нет, не рассчитывал, — согласился я. Шурик, я рассчитывал встретиться сегодня с тобой. Прощай, добрый неуклюжий слоненок. Я постараюсь с ними рассчитаться.
— А на что вы рассчитывали? — спросил Юрий Михайлович.
— Этого я вам не скажу, — сказал я тихо.
— Тогда, может быть, вы сообщите нам, где находится первый экземпляр этой клеветнической пакости?.. — спросил, закусывая губу, Крутованов.
— О-о, этого я и сам теперь не знаю, — засмеялся я злорадным сипящим смехом. — Во всяком случае — далеко отсюда. С поезда не уронишь…
— А именно? — весь посунулся ко мне Крутованов.
— Ничего я вам не скажу, не надрывайтесь зря…
— А вы отдаете себе отчет в своем положении?
— Конечно. И не грозите вы мне! Вам меня не испугать! Как говорят в домино — я сделал «рыбу»! Даже если вы меня сейчас убьете, последний ход все равно остался за мной! Вам — капут!..
— Почему же это нам капут? — усмехнулся Юрий Михайлович, но смешок вышел неуверенный, дребезжащий.
— Потому что эти бумажки — бомба под все ваши дела, договоры, переговоры, контракты, под все ваше бесконечное вранье! И весь мир мне поверит! А чтобы ни один дурак не усомнился в моей правдивости, вы скрепили этот меморандум государственными печатями: посадили Улу в психушку, меня — в тюрьму, а Шурика — загнали под колеса…
— Все, что вы говорите, — ерунда, но я не намерен спорить об этом, — с тонкой нотой растерянности, с огромным искренним непониманием сказал Юрий Михайлович, и щека у него снова задрожала. — Но я хочу вас спросить о другом. Зачем вы вообще затеяли эту историю?
— Я ее не затевал. Ее затеяли вы. А я только рассказал. И никаких законов я не нарушал…
— Ну, допустим, допустим! — махнул он нетерпеливо рукой. — Но зачем?..
— Я хочу, чтобы вы выпустили Улу Гинзбург, — твердо отсек я.
— Не врите! — пронзительно крикнул Крутованов. — Вы стали этим заниматься и ковыряться во всей этой грязи задолго до всего случившегося… Вы! Вы ей рассказали все эти басни! Из-за вас она находится сейчас в своем печальном положении…
— Я не вру. Когда я начал ковыряться в вашей кровавой грязи, я просто хотел знать правду. А меморандум я написал, чтобы спасти Улу…
Крутованов махнул на меня рукой, уселся опять в свою вольную позу — нога на ногу и насмешливо спросил:
— Ну, и что, удалось вам узнать правду?
— Думаю, что да!
Бес сочувственно покачал головой:
— Вы просто блаженный дурачок. Если так случится, что вашу постыдную писанину опубликуют, а Суламифь Гинзбург врачи вылечат и выпустят из клиники, она сама после вашей медвежьей услуги будет умолять власти не лишать ее нашего гражданства и никуда не отправлять отсюда…
Пошел какой-то очередной их подлючий ход, блесна с крючком уже крутилась около моего носа, и я, не меняя позы, тем же равнодушным голосом поинтересовался:
— Отчего же это?
— От позора. Вы же не всю правду сообщили в своем пакостном сочинении…
— Что же вас там не удовлетворило?
Крутованов прошелся по комнате, подбоченясь, остановился против меня:
— А то, что вы в своем фантастическом опусе ограничились невнятной скороговоркой в той части, которую считали невыгодным акцентировать… Уж если писать всю правду — то всю, а не только ту, что вас устраивает…
— Какая же правда меня не устраивала?
— Ну, например, вот тут… — он взял у Юрия Михайловича, смотревшего на меня с недоуменным отвращением, меморандум и мгновенно открыл его на интересующей странице: — Вот тут вы более или менее справедливо пишете о том, что Михайлович получал исчерпывающую информацию о Михоэлсе из близкого к нему окружения. А от кого именно?
— Не знаю. Но это сейчас не имеет значения…
— Имеет! — выкрикнул Крутованов. — Именно это как раз имеет значение! А получал он информацию от агента-осведомителя по кличке «Кантор»…
Нехорошо мне было. Кружилась голова, душно, под ложечкой каменно давил тяжелый ком, тошнота сводила скулы и заполняла кислотой рот.
Господи, избавь меня!
— А кем был в миру этот осведомитель — вы знаете? — спросил с торжеством Юрий Михайлович, и щека его дернулась от неудержимого ликования.
— Нет, — помотал я головой.
— Его звали Моисей Гинзбург…
Огромная легкость падения в пустоту. Тишина. Их счастливые ухмылки победителей. Они от меня уже не скрывают своих тайн. Может быть, я умер? Может быть, ничего не происходит? Всплеск фантазии, клочок мыслей после жизни, пролетевший в никогда. Шурик, мы, наверное, умерли вместе. Им ничего не нужно скрывать от меня. Когда-то мне рассказывал старый писатель Рабин, как в тридцать седьмом году на ночных допросах следователь велел ему отворачиваться к окну, а сам занимался любовью со стенографисткой здесь же, на диване, — он знал, что Рабин уже умер.
