Александр Терехов - Каменный мост
Соединенные Штаты только-только начали осознавать себя совладельцем Земли (одним из двух), но русских уже понимали – упрямую, непроницаемую, жестокую, уклончивую, недобрую породу, это нищее, двуличное племя, одновременно бесчувственный реализм, способность договориться с дьяволом и революционный магнетизм, перенос за тысячи километров красной чумы, отменяющей любые договоренности, правила игры и вообще все известные игры. И одно дело – страдать от этого в московском Приарбатье или заочно, над холодными и противно дотошными телеграммами дяди Джо, на расстоянии океанов, и другое – видеть страшно однообразную картину проявления чужой силы на расстоянии звериного запаха, испуганного дыхания – в Мексике. Американцы уже знали: в империи никто ничего не делает сам по себе, железного несет Высшая Сила, его выбрали наконечником и смерти для него больше нет. «Школа Кремля под руководством Уманского» – вот во что превратился континент.
На папиросной бумаге попеременно карандашом и авторучкой жена первого секретаря посольства Л.П.Тарасова переводит для отправки Молотову очередное послание про набухающий в Мексике «русский вопрос»: «Самый выдающийся пропагандист Страны Советов за границей расположился в Вилла Кондеса в Такубайе, в бывшем доме семьи Перада, потомков испанских грандов… Большое здание с великолепным парком, с обширным залом в испанском колониальном стиле. Над парадной лестницей, ведущей в большой салон, позолоченная цитата Сталина… Уманский, бывший железнодорожный рабочий (не думаю, что Молотов улыбнулся в этом месте), ныне аристократичный, безукоризненно одевающийся человек, точно придерживающийся светских правил». «В посольстве устроили свой кинотеатр (стены расписаны фресками из русской народной жизни) – там показывают советские фильмы для важных гостей». «Лукулловские ужины с редким розовым шампанским и лучшим в Мексике вином, лучшей белужьей икрой… Гостей развлекают знаменитые скрипачи, и местная примадонна Милица Корхус поет отрывки из Моцарта, а в заключение – фильм про победы Красной Армии или лекции хозяина». «Лекции – его конек, он всегда таскает за собой импровизированную трибуну».
На вечере «магната предприятий общественного пользования» хозяин попросил посла сказать пару слов о России. Костя разложил трибуну и два часа глушил публику успехами советского образования и завершил победоносным: вопросы есть?
Да, осмелилась какая-то дама. Какой смысл в стопроцентной грамотности, если у вас нет свободы слова? «Мадам, я считаю ваш вопрос реакционным и отказываюсь отвечать на него». Все спасала белужья икра и розовое шампанское.
Некоторые «отклики» Уманский отсылал Инстанции сам, сопровождая карандашными пометками описания собственной роскошной (и здесь) жизни: «Советские ухаживания за Латинской Америкой… В посольстве устраивали роскошный прием всего-то для двух тореадоров (посол вписывает над строками мелко, но въедливо-разборчиво: прием скромный, хотя гостей явилось немало, а тореадоры народные герои, в Мексике их боготворят!)… Посол аплодирует бою быков (а это праздник простого народа!), в совершенстве изучил корриду (тореадоры пользуются огромным влиянием, многие из них верные друзья СССР), его легко заметить на скачках на новом ипподроме (все дипломаты туда ходят!). Сидит за трактором, подаренным крестьянам СССР (выдумки!), и совершает конные прогулки с президентом».
«Имеет неограниченные фонды и колоссальный бюджет. В посольстве аккредитовано тридцать пять человек, но слухи увеличивают эту цифру до 200–800. Интересы посла не ограничиваются Мексикой, он выше по рангу посла в Штатах, и тот должен согласовывать с Уманским свои действия. В Мексике готовятся советские кадры для Латинской Америки – молодежь стажируется, учит испанский и разъезжается по континенту».
Журналу «Тайм», без успеха клянчившему интервью у посла, осталось отметить его общительность, уживающуюся с умением оставаться в тени и «работать чужими руками», – «крупная политическая фигура», «уполномоченный правительства СССР в Западном полушарии»; назвать так посла Громыко никому бы и в голову не пришло – Костя получил все, что хотел, но и заплатил немало.
Вспоминал ли свою дочь, кого винил в нелепой смерти, скучал ли по любимой, отвергнутой в Москве, – а может, писал Петровой, девочке из «Центропечати», что помнит его семнадцатилетним? Мечтал когда-нибудь все изменить – неужели такая любовь могла не оставить следов, зажить, не кровоточа? Плакал ли, разбирая в Мексике вещи Нины, хранившие ее привычки и радости, запахи, – их не оставили в Москве – кому? Один человек – дипкурьер Мельников (в НКВД его звали И.Коган) запомнил единственный разговор: «Моя жена Раиса Михайловна не знает обо всех обстоятельствах смерти Нины. Прошу вас тему нашей семьи не затрагивать» – и только? Случайные гости заметили на рабочем столе посла небольшую фотографию какой-то девочки рядом со знаменитым фото императора с дарственной в рамке «под березу» – разговаривал ли он с фотографиями, неспроста они рядом?
В своих водянистых речах Костя повторял: «В России не осталось семьи, не потерявшей хотя бы одного близкого. Я убедился в этом за месяцы, что провел в России, порой вблизи от фронта». Я думаю, Уманский не любил мест, где стреляют и могут убить, – на фронт не ездил, Костя говорил о другом.
Лишь одна умеющая не стареть женщина показала следствию: «Вы почему-то считаете его равнодушным человеком. И напрасно. Работал он совершенно героически, но по ночам бродил как привидение по посольству… Он не мог спать… После смерти Нины нигде ему не было покоя…»
Похоже, Уманский действительно не спал по ночам – копилось: через Мексику курьеры Инстанции вывозили атомные секреты, отсюда, из посольства, первый секретарь Тарасов направлял американских нелегалов, раздевавших «атомный проект», Вашингтон не использовался для передачи важных сообщений – с тех пор как американская полиция подобрала в баре пьяного в стельку шифровальщика советского посольства; Мексику готовили для третьей мировой – через ее границу под видом сезонных рабочих двинутся в США боевые группы, осевшие в Латинской Америке с документами чехословацких эмигрантов. Действий Кости ждал Меркадер, убийца Троцкого, – Инстанция требовала вытащить из «черного замка», тюрьмы Лекумберри (люди правды называли «Госпиталь»). Император словно зарекся, побожился: вытащим, и Уманский, не сумевший вызволить Меркадера из США, спустя три года вернулся на заколдованное… Побег Меркадера готовили к Рождеству, после отсидки на конспиративной квартире его ждали в Гаване (кубинский паспорт лежал в сейфе Уманского), но в середине декабря на Мехико обрушилась мать Меркадера. Берия не удержал ее в империи, взяв клятву осесть на Кубе и не высовываться, – она высунулась по полной: отказалась встречаться с прикрепленной «дочерью», осаждала легального и нелегального резидента: каковы детали побега? И когда в Мехико явилась сумасшедшая, известная как дочь губернатора кубинской провинции, анархистка, пациентка психиатрической клиники, восемь лет назад закупавшая в Мексике оружие для испанских республиканцев (давление нарастало, умножаясь на давление Уманского, умножаясь на близкое окончание войны и дальнейшие сложные наметки разреза пирога: а как, например, с Польшей? а Иран?), потребовала приема у военного министра (и открыто терлась с людьми Уманского) и прорвалась на свидание к узнику Лекумберри, – включиласвет: Советы готовят побег своему человеку, Советам нужен этот континент.
