Альбер Камю - Избранное
Цезония. Что случилось?
Калигула (глядя на нее). Сципион ушел. С дружбой я покончил. А ты — я спрашиваю себя, почему ты еще здесь…
Цезония. Потому что я тебе нравлюсь.
Калигула. Нет. Если бы я тебя убил, то понял бы, наверно.
Цезония. Что ж, это мысль. Осуществи ее. Но ты не можешь хоть на минуту расслабиться и пожить свободно?
Калигула. Я уже несколько лет тем и занимаюсь, что живу свободно.
Цезония. Я другое имею в виду. Пойми меня. Это может быть так хорошо — жить и любить в чистоте душевной.
Калигула. Каждый добивается чистоты как умеет. Я это делаю в поисках самого главного. Но как бы то ни было, все равно я могу тебя убить. (Смеется.) Это было бы достойным увенчанием моего пути.
Калигула встает и поворачивает зеркало. Кружит вдоль стен, как зверь, руки его свисают почти неподвижно.
Как странно. Когда я не убиваю, то чувствую себя одиноким. Живые не могут заселить вселенную и разогнать скуку. Когда вы все со мной, я ощущаю вокруг бескрайнюю пустоту, застилающую мне глаза. Мне хорошо только с моими мертвецами. (Стоит лицом к зрителям, немного наклонившись вперед. О Цезонии он забыл.) Они-то настоящие. Такие, как я. Они меня ждут и торопят. (Качает головой.) Я веду долгие разговоры то с тем, то с другим, кто кричал, прося у меня пощады, а я велел вырвать у него язык.
Цезония. Иди сюда. Приляг рядом со мной. Положи голову мне на колени.
Калигула так и поступает.
Тебе хорошо. Все тихо.
Калигула. Все тихо! Ты преувеличиваешь. Разве не слышишь, как звякает оружие?
Доносятся эти звуки.
Не замечаешь тысячи шорохов, выдающих, что ненависть сидит в засаде?
Смутный ропот.
Цезония. Никто не посмеет…
Калигула. Кроме глупости.
Цезония. Она не убивает. Она делает людей осторожными.
Калигула. Она несет смерть, Цезония. Она несет смерть, когда считает себя оскорбленной. О, меня убьют не те, кого я лишил сына или отца. Эти поняли. Они со мной, у них тот же вкус во рту. Но другие, те, над кем я издевался, кого выставил на посмешище, — от их уязвленного самолюбия у меня нет защиты.
Цезония (горячо). Мы защитим тебя, нас еще много, тех, кто тебя любит.
Калигула. Вас остается все меньше. Что было нужно для этого, я сделал. И потом, признаем справедливости ради: против меня не только глупость, но и верность, и мужество тех, кто хочет быть счастлив.
Цезония (тем же тоном). Нет, они тебя не убьют. Или какая-нибудь молния сверкнет с небес и испепелит их прежде, чем они тебя коснутся.
Калигула. С небес! Нет никаких небес, бедняжка. (Садится.) Но почему вдруг столько любви? Это в наш уговор не входило.
Цезония (она встала и принялась ходить). Значит, мало мне видеть, как ты убиваешь других, я должна еще знать, что тебя самого убьют? Мало, что ты приходишь ко мне жестокий и истерзанный, что, когда ты ложишься со мной, от тебя пахнет убийством? Я каждый день смотрю, как умирает в тебе понемногу все человеческое. (Оборачивается к нему.) Я стара и скоро стану безобразна, я знаю. Но в моей душе не осталось больше ничего, кроме мыслей о тебе, и уже не важно, любишь ты меня или нет. Я хочу только одного: увидеть, что ты исцелился. Ведь ты еще ребенок. У тебя вся жизнь впереди! Чего ты можешь желать большего, чем целая жизнь?
Калигула (встает и смотрит на нее). Как давно ты здесь.
Цезония. Да. Но ты меня не прогонишь, правда?
Калигула. Не знаю. Знаю только, почему ты здесь. Потому, что были все эти ночи, дарившие мне наслаждение острое и безрадостное, потому, что ты столько обо мне знаешь. (Обнимает ее и чуть-чуть запрокидывает ей голову назад.) Мне двадцать девять лет. Немного. Но в этот час, когда моя жизнь кажется мне такой длинной, так тяжело нагруженной останками прошлого, такой законченной, ты остаешься последним свидетелем. И я не могу противиться постыдной нежности к той старой женщине, кем ты скоро станешь.
Цезония. Скажи, что ты меня не прогонишь!
Калигула. Не знаю. Я понимаю только — вот самое ужасное, — что эта постыдная нежность и есть единственное чистое чувство, которое дала мне жизнь.
Цезония высвобождается из его объятий, Калигула идет за ней. Она прижимается к нему спиной, он обвивает ее руками.
Калигула. Не лучше ли, чтобы последний свидетеле исчез?
Цезония. Мне все равно. Я счастлива тем, что ты сказал. Но почему я не могу поделиться с тобой этим счастьем?
Калигула. Кто тебе сказал, что я не счастлив?
Цезония. Счастье великодушно. Оно не истребляет других, чтобы жить.
Калигула. Значит, есть два вида счастья. Я выбрал тот, который смертоносен. И я счастлив. Было время, когда я думал, что дошел до пределов страдания. Но нет, можно идти еще дальше. За рубежами страны отчаянья лежит счастье, бесплодное и величественное. Смотри на меня.
Она оборачивается к нему.
Я смеюсь, Цезония, когда вспоминаю, что не один год весь Рим избегал произносить имя Друзиллы. Рим не один год заблуждался. Любви мне мало, я это понял тогда. Сегодня я по-прежнему так думаю, глядя на тебя. Любить кого-то — значит согласиться стареть вместе. Я не способен на такую любовь. Старая Друзилла — это гораздо хуже, чем Друзилла мертвая. Вам кажется, человек страдает потому, что любимое существо умирает нежданно. Нет, настоящее страдание — не этот вздор. Оно наступает, когда замечаешь, что и горю приходит конец. Даже сама скорбь лишена смысла.
Вот видишь, оправданий для меня не найти ни в чем — ни в тени любви, ни в горечи грусти. У меня нет алиби. Но сегодня я еще свободней, чем был все эти годы. Я освободился от воспоминаний и от иллюзий. (Яростно смеется.) Я знаю, что всему приходит конец! Какое открытие! Нас было двое-трое во всей истории, кто испробовал его на деле, кто испытал это сумасшедшее счастье. Цезония, ты досмотрела прелюбопытную трагедию до самой развязки. Пора опустить перед тобой занавес.
Он снова становится позади Цезонии и обхватывает рукой ее шею.
Цезония (со страхом). Такая ужасная свобода это и есть счастье?
Калигула (все сильнее сжимая ее горло). Это оно и есть, Цезония. Без него я был бы довольным и сытым. А благодаря ему я обрел богоравное ясновидение одиночек.
Возбуждение его растет, пока он медленно душит Цезонию. Она не пытается бороться, только робко протягивает вперед руки. Он говорит, наклоняясь к ее уху.
Я живу, я убиваю, я обладаю головокружительным могуществом разрушителя, рядом с которым могущество творца кажется жалкой пародией. Это и значит быть счастливым. Это и есть счастье — невыносимое освобождение, презрение ко всему на свете, и кровь, и ненависть вокруг, несравненное уединение человека, окидывающего взглядом всю свою жизнь, необъятная радость безнаказанного убийцы, неумолимая логика, которая перемалывает человеческие жизни (смеется), и твою тоже, Цезония, чтобы для меня настало наконец вожделенное одиночество во веки веков.
Цезония (слабо сопротивляясь). Гай!
Калигула (вне себя). Нет, никакой нежности. С этим надо кончать, время не ждет. Время не ждет, дорогая Цезония!
Цезония хрипит. Калигула волочит ее и бросает на ложе.
Калигула (смотрит на нее; взгляд у него блуждающий, голос сдавленный). И ты, ты тоже была виновна. Но убийством ничего нельзя решить.
Сцена четырнадцатаяКалигула (поворачивается и идет к зеркалу, как в бреду). Калигула! И ты тоже, и ты тоже виновен. Что ж, немного больше, немного меньше, какая разница! Кто осмелится вынести мне приговор в этом мире, где нет ни судьи, ни невинных! (С глубоким отчаяньем, прижавшись к зеркалу.) Вот видишь, Геликон не пришел. Луны я не получу. Как это трудно — собственная правота и долг идти до конца. Я боюсь конца. Мечи звенят! Это невинность готовит свое торжество. Отчего я не на той стороне! Мне страшно. Какая мерзость — сначала презирать других, а потом ощутить такую же трусость в своей душе. Но это неважно. Страху тоже придет конец. И вокруг меня снова будет великая пустота, в которой сердце обретает покой.
