Анатолий Иванов - Повитель
— Все сгнило здесь, заплесневело, — проговорил Степан, взяв горсть испорченного зерна.
— Мое гниет, не ваше…
Второе и третье отделения были почти доверху засыпаны отборной пшеницей.
— Откуда у тебя зерно? — строго спросил Алабугин. — На трудодни мы не выдавали еще.
— Прошлогодняя…
— Чего мелешь? Не умеем, что ли, прошлогоднее зерно от нынешнего отличить…
— Когда покупал, говорили — прошлогоднее, — сжавшись, ответил Григорий. Но сам же чувствовал, как жалка его ложь.
— У кого покупал?
— Там… — И задергал усами, без слов.
— Ясно, составляйте акт, — распорядился Ракитин.
— Может, сначала в других местах посмотрим… В погребе он… Что-то запашок оттуда напахивает.
— Идемте.
Кто-то подтолкнул Бородина. Он, как сонный, пошел вперед.
Едва спустился с крыльца, ветер ударил ему в правый бок, он не удержался, качнулся в сторону сарая, припал на колени. За дверью сарая, запертая Анисьей, бесновалась собака, но, учуяв Григория, стала нетерпеливо, радостно повизгивать. «Распахнуть бы дверь… натравить…» — мелькнуло у него. И Григорий увидел уже, как собака опрокинула кого-то на землю, на мерзлый снег, как раскатились в стороны хлебные корки…
— А замок на погребе ломать или ключи дашь? — спросил кто-то.
Видение исчезло. Григорий прошептал торопливо:
— Дам, дам…
Погреб был неглубокий, но просторный. Однако в нем ничего не обнаружили, кроме кадок с соленой капустой, огурцами, помидорами, крынок с молоком. Хотели идти уже обратно, да смущал всех тяжелый, гнилой запах, сочившийся неведомо откуда.
— Откуда же такие ароматы несутся? — проговорил Туманов.
В это время Степан Алабугин нечаянно уронил камень, придавливавший крышку кадки с солониной. Камень гулко упал на солому, которой был устлан пол погреба.
— Что за черт! Там пустота вроде.
Тихон ногой разгреб солому. Оказывается, внизу был деревянный пол.
Продолжая раскидывать солому, Ракитин обнаружил в углу люк с кольцом.
— Вон тут что! Тайничок. И тут замкнуто.
На этот раз Григорий не дал ключа, будто не слышал даже голоса Ракитина. Алабугин сбегал в сенцы и принес ломик.
Но едва Тихон приподнял люк, сколоченный из толстенных, обитых снизу железом плах, снизу ударило таким смрадом, что все выскочили наружу.
У дверей погреба все невольно переглянулись, не понимая, что же произошло. Потом Тихон воскликнул:
— А Григорий-то… Задохнется ведь там!.. — и скрылся в погребе. Вслед за ним туда вошли и остальные.
Люк был закрыт, Григория в погребе не было.
— А ну, открывайте, — нахмурил брови Ракитин. — Фонарь бы…
— Вот…
Степан Алабугин снял со стенки «летучую мышь», зажег. Ракитин взял фонарь и первым спустился вниз по крутой, заплесневелой лестнице.
Нижний этаж погреба представлял собою большую яму, стены которой были обшиты полусгнившими досками. По земляному полу растекалась какая-то вонючая червивая жижа. В этой луже стояли огромные дубовые кадки, лежали разложившиеся свиные и бараньи туши. Ракитин увидел в углу какую-то старинную веялку, допотопный плуг.
Возле веялки были невысоким штабелем сложены набитые чем-то мешки.
— Ничего не понимаю! — проговорил Алабугин, стоя на нижней ступеньке лестницы, не решаясь ступить в червивую жижу.
Рядом с ним стоял Ракитин.
— А я, кажется, догадываюсь, — ответил Тихон. — Вон та — веялка и плуг.., Помнится мне… Постой, постой… Ну да, еще отец Григория, старик Петр, привез эту веялку из города… И плуг. А потом Григорий, вступив в колхоз, передал инвентарь колхозу… Но, выходит, не весь передал, утаил…
— А это что за гадость? — указал Алабугин под ноги.
— Это? Мясо гниет. Ворованное. — Тихон ступил в лужу и подошел к дубовым кадкам, приподнял крышку. — И тут мясо — солонина. Давно засолено, лет пяток назад. Тоже пропало уже… А вот тут что? — И ощупал туго набитый мешок. — Давайте-ка вытащим один мешок наверх, посмотрим, что в нем. Не могу больше таким смрадом дышать.
Туманов хотел взвалить мешок на плечи, но в это время сверху, со штабеля, раздалось:
— Не трогай!.. Не твое… Не ваше!
Ракитин приподнял фонарь. На штабеле мешков, вниз лицом, лежал Григорий, тоже похожий на туго набитый мешок.
— Вон он где! Слазь оттуда…
— Не трогайте меня… Задохнусь лучше здесь, — прохрипел Бородин.
… Через несколько минут Павел Туманов и Степан Алабугин ввели, почти внесли в кухню Григория Бородина.
После того как его вытащили из погреба, он перестал сопротивляться и теперь только глухо икал да размазывал по лицу не то слезы, не то грязь.
Григория посадили на стул. Однако он свалился на пол, в самый угол, уткнулся лицом в пол, а голову закрыл руками.
Анисья смотрела на все это безмолвно. Петр переводил недоумевающий взгляд с отца на Ракитина, на мать, на Евдокию. Но ничего ни у кого не спрашивал. Анисья беспрерывно крестилась. Только когда Туманов принес из погреба мешок и стал развязывать его, она, задыхаясь, проговорила:
— Не при нем бы хоть… Петенька… Ты иди, иди…
— Ничего, пусть и он узнает, — жестко сказал Ракитин.
Туманов вытряхнул содержимое мешка. По полу рассыпались какие-то коробки, медные позеленевшие пуговицы, проржавевшие иголки, пачки истлевших лент, кружев, цветных тесемок…
Это была галантерея, закупленная отцом Григория в городе еще до революции, галантерея, которой он намеревался торговать в своей лавке…
— А мясо зачем гноили в погребе? — спросил Ракитин у Анисьи.
Та не ответила, только помотала головой.
— Тут, кажется, не разобраться нам своими силами, — сказал председатель и обернулся к участковому милиционеру. — Вам придется побыть здесь, пока из прокуратуры не приедут. Павел, беги в контору, звони в район. А мы со Степаном и Евдокией к Бутылкину пойдем, к Тушкову…
6
В конце октября постепенно начали терять силу северные ветры. Брызнули на обдутую от пыли землю несколько капель дождя. Брызнули как бы нехотя или по ошибке, и сырые смятые облака поплыли прочь от Локтей. Тихон Ракитин, только сегодня вернувшийся из районной прокуратуры, куда его вызывали по делу Григория Бородина, стоял в конторе возле окна и провожал их мрачным, ненавидящим взглядом.
— Не иначе — черт на небе поселился. Выгнал поди бога с его бывшей жилплощади — и заправляет!
Жена Федота Артюхина, уборщица конторы, обиженно поджала сморщенные, бесцветные от времени губы и жалобно проговорила:
— Господи милостивый, сколь ты беззлобен и терпелив. Как охальников таких на земле держишь…
— Так ведь ты посуди сама, — когда не надо, дождь льет, словно небо надвое порвалось. Нынче чуть хлеб не погноили. А сейчас бы самая пора ему пролиться под снежок, под урожай. А он подразнил немного — и прочь…
