О любви ко всему живому - Кетро Марта

Небольшой компанией мы гуляли полдня. Слишком жарко, к тому же я объелась грибов (не тех, а шампиньонов), и было мне тяжело. Поддерживала только перспектива провести вечер вдвоем. Вдруг ему позвонил кто-то безымянный, и после коротких переговоров («Ты где? Это моя ветка, сейчас подъеду», – а я слушала и, как это принято, «холодела от предчувствия, несмотря на жару») он собрался уходить. Попрощался и, спускаясь в метро, посмотрел на меня… с тревогой и нежностью. Да, с тревогой и нежностью, сложно так посмотрел. «Не обидишься? Мне правда нужно. Я хочу тебя. Не расстраивайся». Не понимаю, как он это делает молча, глазами (или как я это слышу? или как я убеждаю себя, что слышу…), но одного взгляда достаточно, чтобы я и он снова оказались на одной стороне.

От этого длинного дня осталось только его лицо, которое я вспоминаю с такой тянущей и щекотной нежностью, что хочется разрезать себе живот снизу вверх и вскрыть грудь, чтобы почесать сердце.

Мне нужно найти хоть немного внутренней свободы. И завтра я уйду в леса, стану бродить одна, пугая белок. С еловой хвоей в волосах, в промокших кедах и с палкой. Возьму с собой колбасы и не вернусь дотемна.

Или в «Охотный ряд», проведать Экко, Бенеттон и дурочку Дженнифер заодно. Возьму с собой денег и не вернусь до закрытия.

Нет, завтра я поеду танцевать. Решено, надену самые обтягивающие брюки и отправлюсь вертеть задницей в «Ротонду». Под этно и босиком. Возьму с собой травы и не вернусь до утра. Да куда угодно, только бы одной. Не разговаривать, не созваниваться, не искать. И, черт бы побрал эту жизнь, не ждать. Ничего с собой не возьму и никогда не вернусь.

Я не говорю, что это была самая долгая весна в моей жизни, самая счастливая, самая-пресамая. Нет, это была единственная весна. Никогда прежде не видела я ни вешних вод, ни солнца, ни пористого снега, ни первых листьев, ни белых цветов – ни одну из этих пошлых примет я не пускала в свое сердце прежде. Никогда не отмораживала щеки на предрассветном мартовском холоде, возвращаясь со свидания (этот мороз отличается от зимнего, как апрельское похолодание от ноябрьской оттепели). Никогда не видела таяния льдов на Неве и обнажения земли на Лосином острове. Никогда не бегала по зеленому лугу в длинном белом платье. Никогда пятнистая борзая, вышедшая из реки, не окатывала меня брызгами. Никогда смуглый мужчина в белой рубашке не рассказывал мне о прошедшей любви, глядя на воду. Никогда и ни с кем мы не были столь красивой парой.

Ну а потом, потом…

«Как никогда в жизни» – заключительная серия.

Меня не оставляет чувство, что я попала в мексиканский сериал. Я, пожалуй, напишу о последней встрече Артуро и Лусии.

На предыдущей неделе мы виделись один раз, на прогулке с друзьями. Слишком много дел у него в последнее время. И вот я пришла к нему в студию, где заканчивались какие-то рекламные съемки.

Ожидая, читала Сильви Жермен, как раз дошла до рождественских мистерий на игрушечной железной дороге. Потом мы выпили чаю, проводили народ и пересели на диван. Он устал, его ждала ночная работа, поэтому я старалась быть всего лишь нежной. Но естественно, все постепенно произошло – среди фиолетовых шаров, оставшихся после съемки. Потом мы долго, почти бесконечно обнимали друг друга, и я вдруг почувствовала его печаль. В опущенной голове, в очень легких прикосновениях рук, которые вдруг сменялись судорожной хваткой, в неровном дыхании. И, конечно же, спросила:

– С тобой все в порядке?

Он молчал, и я поняла, что не все. Черт, я столько всего успела передумать за эту мхатовскую паузу. Залез в долги. Снова начал ширяться винтом. Проблемы со здоровьем. Подцепил какую-то заразу. Что???

– Я влюбился.

А, тогда порядок, в меня, наверное. В кого ж еще?

– Я сразу понял, это настоящее, как никогда в жизни. Мы познакомились пару недель назад…

А я почувствовала, что снизу вверх какой-то ледяной нож или просто холодная рука провели между нами и оборвали все нити, все тепло, которое нас соединяло. Поверите ли – я перестала слушать. Мне больше неинтересно было. Кто она, как зовут, откуда взялась. Я услышала одно: он не любит и никогда не полюбит меня. Жизнь окончена, нужно уходить. Вот, все как заказывала: и слова он нашел недвусмысленные, и уязвимостью я насладилась выше крыши, и одна.

Как все… предсказуемо, очевидно, естественно и… непоправимо.

Мне даже больно не было. Это как смерть, как рождение – неизбежно, не нарочно, иначе нельзя. Я чувствовала только печаль, безмерную, как океан, всепоглощающую печаль. Теперь я знаю, каким будет мой личный ад – вода и бесконечная печаль. Вот куда я попаду, если буду плохой девочкой.

Он провожал меня к метро, а я была уверена, что оставляю след за собой, небольшие капли крови на асфальте. Не знаю зрелища прекраснее, чем красное на сером. След казался мне настолько очевидным, что даже неловко стало: люди подумают, будто у меня месячные. Но он ничего не заметил.

В вагоне мне ничего не оставалось, кроме как открыть книгу. Я нашла страницу, на которой остановилась, заново перечитала кусочек про Рождество и перевернула лист. Без тени пафоса я поняла, что между этими двумя абзацами закончилась моя весенняя любовь, моя жизнь, сжавшаяся между началом марта и концом мая. Я читала эти строчки еще счастливой и вновь перечитываю – несчастной. Еще одна моя жизнь закончилась – на странице 83.

И все-таки – как никогда в жизни. Однажды он сказал: «Счастье», – и я вдруг поняла, что это такое. Слово, которое я столько лет бросала партнерам и получала обратно, как пинг-понговый мячик, – легкое, белое, сухо стучащее слово, это совсем не оно. А вот солнце и фиолетовые молнии – да, пожалуй.

«Бразилию» Апдайка я прочитала после того, как нашли Х. В восхитительном финале, когда у Изабель погибает муж, она вспоминает рассказ, прочитанный в юности, «о женщине, жившей очень давно, которая после смерти любимого легла рядом с ним, пожелала умереть и умерла. Она умерла, чтобы показать силу своей любви». И вот она, Изабель, ложится рядом с телом на землю… нет, глупо пересказывать:

«Изабель вплотную придвинулась к Тристану, распахнула халат, чтобы мраморное лицо мужа прижалось к ее теплой груди, обвила рукой его влажный, подсыхающий костюм и приказала своему сердцу остановиться. Она уедет на теле своего возлюбленного, как на дельфине, в подводное царство смерти. Изабель знала, что испытывает мужчина перед половым актом, когда душа его вытягивается, окунаясь в сладострастный мрак.

Однако восходящее солнце по-прежнему било красными лучами в ее закрытые веки, а химические вещества в ее организме продолжали свой бесконечный обмен, и толпе стало скучно. Сегодня чудес не будет. Не открывая глаз, Изабель услышала, как люди снова зашумели и начали потихоньку расходиться; затем гомон человеческой толпы прорезал далекий сигнал кареты «скорой помощи»; она гудела в свой гнусавый рожок, как злобный клоун, и ехала забирать Тристана, точнее говоря, тот хлам, в который он обратился. Дух силен, но слепая материя еще сильнее. Впитав в себя эту опустошающую истину, черноглазая вдова, шатаясь, поднялась на ноги, запахнула халат и позволила дяде отвести себя домой». [3]

И я тоже прочитала все это и увидела ряды зеркал, отражающих друг друга, – женщина, прочитавшая о женщине, прочитавшей о женщине. Или даже проще: у бабушки в нижнем ящике шкафа стояла коробка из-под кукурузных хлопьев, годов пятидесятых. Картонный такой цилиндр с жестяной крышечкой, позже в них стали класть лимонные дольки. На этом была нарисована хищная девочка, с ложкой в одной руке и коробкой в другой, и на ее коробке нарисована хищная девочка, с ложкой в одной руке и коробкой в другой, и на ее коробке… При первой же болезни, когда зашкалило за 38°, я стала тонуть в этом кошмаре отражений, потому что увидела свое место в нем. В пять лет это было безумно страшно.